Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

по свидетельству Л. Соболева, — даже о прославившей его книге «Роман Л. Толстого „Война и мир“» (1963). Но так увидится уже из удаленной перспективы, а тогда… Тогда они (и Б., и В. Кожинов, Г. Гачев) вместе выбирались из-под обломков самовластья, «из исторического кошмара, который только что был осознан»[445]. Вместе открывали М. Бахтина для себя и для русской (мировой, конечно же) культуры. И вместе — по призыву, как ни удивительно, «амбивалентного» Я. Эльсберга — работали над уже полузабытым, а тогда прорывным трехтомником «Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении» (1962–1965), где в первом томе Б. разместил обширную статью-книгу «Характеры и обстоятельства» и где, — по словам Д. Бака, — перед читателями впервые после долгого перерыва «предстало не литературоведение, а литературовидение»[446].

Теперь в это трудно поверить, но в течение нескольких оттепельных лет все образованное сословие, не меченное клеймом сталинизма, при всем уже и тогда явственном разномыслии[447] держалось действительно вместе: И. Глазунов и Э. Неизвестный, В. Солоухин и А. Вознесенский, поэтому, — вспоминает Б., — «в те 60-е бывало так, что за одним столом исполняли свои песни Юз Алешковский <…> и Николай Рубцов»[448].

Оттепель оборвется, и иллюзорное единство поколения оборвется тоже; окончательным водоразделом, — как не раз безоценочно упоминал Б., — станет дискуссия «Классика и мы» 1977 года. Но еще и до нее былые друзья (или, может быть, все-таки соседи?) разойдутся по враждующим станам. Все, кроме Б., и, может быть, только ему удастся, — по характеристике М. Эпштейна, — остаться «ничейным» и «вселюбимым»[449].

Сам же Б. об этой уникальности своей позиции скажет по-другому: «<…> Так получилось, что я всегда находился между двумя идеологическими лагерями, будучи вхож и в тот, и в другой, что давало мне возможность видеть ситуацию изнутри»[450]. И что давало ему, — приведем еще одну ключевую цитату, — возможность отрефлектировать свою собственную гражданскую позицию:

Мы хотели совмещать либеральное и консервативное, права человека с русской идеей — и совмещали как-то, хоть и сумбурно. Популярное ныне понятие либерального консерватора еще не было сформулировано, и мы искали чего-то такого на ощупь[451].

Б. — отнюдь не публицист по своей природе, так что ни призывов разделить его убеждения, ни пресловутой шестидесятнической (по происхождению) «остроты», шестидесятнических эзопова языка и фиг в кармане его как ранние, так и поздние работы не содержат. Воздерживался он и от полемики, лишь изредка, совсем изредка давая отпор тому, что казалось ему помрачением сильного ума, как, например, «благочестивому пушкиноведению» В. Непомнящего[452].

Гораздо существеннее тот пример, какой подают его книги, и его опыт проживания в литературе и литературой как сферой, где всё в нашей жизни — и телесной, и духовной — открывается. Пушкин, Боратынский, Гоголь, Толстой, Тютчев, Достоевский, Платонов, как и отобранно малое число писателей-современников — первоочередные собеседники в этом постижении мира, и говорить с ними, — по убеждению Б., — надо на том же языке, на каком они говорят.

В извечном споре о том, что есть филология, Б., и с годами все непреклоннее, доказывает, что она, оставаясь строгим знанием, в идеале является прежде всего творчеством и частью литературы, такой же неотъемлемой, как поэзия или проза. Ну вот, например: «Нескромно буду утверждать, что филолог — это писатель, и если он не работает с собственным словом, то и исследуемое литературное слово ему не откроется; может быть, он и литературовед, но он не филолог». И еще раз, и снова: «Согласимся: филологическое дело — занятие личное, как писательство»[453].

Может быть, это и слишком сильно сказано, и есть области филологии, методологически и стилистически далекие от писательства. Однако, читая, а теперь уже и перечитывая книги Б., и мы

согласимся, что наша филологическая история имеет своих художников (художников слова!), и они-то определяют ее лицо. Это некое вертикальное измерение нашего дела, обеспеченное личностями филологов[454].

И недаром Б. стал первым лауреатом сугубо писательской Новой Пушкинской премии (2005), а в формуле присужденной ему премии Солженицына акцентированно выделено именно творческое, писательское начало: «За филологическое совершенство и артистизм в исследовании путей русской литературы; за отстаивание в научной прозе понимания слова как ключевой человеческой ценности».

Так что наука двинется, конечно, вперед, но труды Б. будут и переиздавать, и читать, как, — по свидетельству школьных учителей, — нынешние пытливые старшеклассники до сих пор читают давнюю, вышедшую почти 60 лет назад невеликую по объему книжку о романе Льва Толстого «Война и мир».

Соч.: Роман Л. Толстого «Война и мир». М., 1963, 1971, 1978, 1987; О художественных мирах. М.: Сов. Россия, 1985; Сюжеты русской литературы. М.: Языки русской культуры, 1999, 2013; Пушкин: Краткий очерк жизни и творчества / В соавторстве с И. Сурат. М.: Языки славянской культуры, 2002; Филологические сюжеты. М.: Языки славянских культур, 2007; Генетическая память литературы. М.: РГГУ, 2012; Вещество существования. М.: Русскiй Мiръ; Жизнь и мысль, 2014.

Лит.: Литературоведение как литература: Сб. в честь С. Г. Бочарова. М.: Языки славянской культуры; Прогресс-Традиция, 2004.

Брик Лиля (урожд. Каган Лили Уриевна) (1891–1978)

Все ключевые даты в биографии Б. связаны с Маяковским.

В июле 1915 года они познакомились. 14 апреля 1930 года Маяковский застрелился, и в соответствии с его предсмертной запиской Б. стала одной из, наряду с матерью и сестрами, наследниц поэта[455]. А 24 ноября 1935 года она по совету своего очередного мужа, комкора В. Примакова, написала письмо Сталину, и тот откликнулся.

Это было, собственно, уже второе ее письмо вождю. Еще 22 января 1931 года она обращалась к Сталину с просьбой написать предисловие (хотя бы «несколько слов») к Собранию сочинений Маяковского, но ответа не получила[456]. В этот же раз письмо было, — как говорят, при участии первого заместителя наркома внутренних дел Я. Агранова[457], — составлено толковее, и сталинский карандаш безошибочно подчеркнул в нем три вполне конкретных пункта: незавершенное издание Полного собрания сочинений Маяковского и отсутствие его книг в продаже, организация музея-квартиры в Гендриковом переулке и переименование Триумфальной площади в Москве и Надеждинской улицы в Ленинграде в площадь и улицу Маяковского.

После опубликования сталинской резолюции в «Правде» 5 декабря 1935 года Маяковский был раз и навсегда объявлен лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи, его книги стали издаваться миллионными тиражами, все пожелания Б. выполнены, а сама она оказалась не только защищенной от ударов судьбы, но — как владелица половины авторских прав на наследие поэта — еще и очень богатой[458].

Главным содержанием ее жизни, помимо любовных радостей, стала интенсивная