Клеточник, или Охота на еврея - Григорий Самуилович Симанович

Дательный падеж. Тогда предпоследняя скорее всего «в» или «н».

В то самое мгновение, когда открылась дверь и на пороге нарисовалась гибель в облике зловеще скалившегося Мудрика, Фима понял, кто этот вонючий бомж. Вспомнил фамилию.

Он вспомнил все.

Часть третья

Разгадай или умри

Глава 1

Завещание

Мудрик читал громко, но без аффектации, аккуратно, как редкий музейный экземпляр, перелистывая тонкую школьную тетрадь в клетку с пожелтевшими от времени листами.

«Феденька, мальчик мой любимый! Сейчас у вас на календаре 1984 год. Ты читаешь это письмо через десять лет после моей смерти. Получается, что вроде пишу тебе с того света. Но того света нет. Есть только останки людей, когда-то живших. Останки, могилы, бумаги, потомки, память. А потом и это пропадает, истлевает. Навеки. Не остается ничего. Навсегда. Вакуум.

Ладно, не расстраивайся. И не впадай в отчаяние при мыслях о смерти. Это глупо. Ты, я, любой человек — мы все уже были мертвы тот бесконечно долгий отрезок времени, что предшествовал нашему рождению. И ничего страшного: вернемся в прежнее состояние. Какие-то пару минут — и мы снова как будто и не рождались. Переживать по этому поводу бессмысленно и глупо.

Ты уже взрослый. У тебя долгая жизнь впереди. Если получилось так, как я задумал, как пообещал мне мой друг Захар, ты еще и военный человек, молодой офицер. Не пристало тебе сопли распускать.

Поначалу я должен раскрыть ту правду о себе и о тебе, которую прятал. Я надеюсь, ты поймешь меня и простишь.

С малолетства ты знал: фамилия твоя Мудрик. Так решили мы с моим самым близким другом Захаром, Захаром Ильичом Мудриком на случай, если со мной что-то случится. Он замечательный человек, с душою чистой. Должности, которые он занимал, не скурвили его, не опустили. В нем сохранилось человеколюбие и способность сострадать. Его забота о тебе послужит доказательством. Пишу это письмо и надеюсь, что именно он тебе его передал, как я и просил, через десять лет после того, как меня не станет. Если ж нет, если и он по какой-то злой воле, по непредсказуемой судьбе не дожил до твоих девятнадцати, значит, тебе его передал кто-то другой, надежный и порядочный.

Ты должен знать, сынок, что папа твой на самом деле родился в 1934 году не просто в Казахстане, как я тебе рассказывал, а в так называемом Карлаге. Это один из самых больших и жутких сталинских лагерей, куда отправляли в основном по тогдашней 58-й статье. У меня был пункт 10 — антисоветская пропаганда. В 60-е кое-что раскрыли о тех временах благодаря Хрущеву, но это лишь крошечная проталинка была, смотровое оконце в огромный, заиндевелый, зарешеченный мир. В него мало чего разглядели. А потом даже то оконце инеем секретности покрылось, и снова одна ложь и мрак сплошной. Нужна настоящая оттепель и свобода, чтобы все узнали правду. Всю правду. Но она слишком страшная. Ее не раскроют никогда. Потому как живешь ты, сынок, в огромной и ужасной стране, проклятой за что-то богом. Богом, которого нет.

Кстати, когда прочтешь это письмо и выполнишь то, о чем попрошу в конце, беру с тебя слово — сожги его. Обязательно сожги, чтобы жизнь себе случайно не поломать. Или, если решишь все же сохранить вопреки моей воле — спрячь так, чтобы ни одна живая душа не нашла. Не подведи меня.

Ты был уже не такой маленький, но я почти ничего не рассказывал о моем прошлом. Не буду забивать тебе голову подробностями той далекой и тягостной моей жизни. Знай только, не помню я своей матери и никогда не видел отца. Мама умерла там, в Карлаге. Ей было всего двадцать семь, ее сослали на пять лет за содействие врагу народа — ее родному отцу. А мой отец неизвестно кто, но, скорее всего, какой-то вольнонаемный в лагере или же кто-то из лагерной администрации. Не смог я ничего толком узнать, хотя и предпринимал усилия.

Я вырос в детском приюте при лагере. Аккурат перед началом войны с группой других детей меня отправили в Алма-Ату. Там я и школу закончил. В 53-м приехали с Захаром (мы по Алма-Ате друзья-одноклассники) под Москву, в Круглогорск. В художественный техникум поступили.

Он быстро поднялся по комсомольской линии. А я… почти сразу бросил, ушел. Знаешь, сынок, я с шестого класса школы стал очень много читать. Классику и зарубежную литературу, какая у нас тогда издавалась. Стал стихи и рассказики в тетрадку записывать, и вроде неплохо получалось. В Круглогорске познакомился с человеком. Он дал мне уже другие книги. Такие, из которых я очень многое понял про жизнь, про нашу историю недавнюю и давнюю, про советскую власть. Понял, кому я обязан своим сиротством и убожеством моего быта, нищенским существованием. И вот с тех юных пор стал я вдумываться в то, как я живу, как живут люди вокруг. За что они страдают? И почему жируют начальники, почему есть у них право и возможность унижать и даже убивать других, чаще всего безвинных. И охватила меня досада и злость. И захотелось эти мои чувства как-то выразить на бумаге, благо способностью излагать свои мысли природа меня не обделила. Я захотел написать повесть о жизни такого, как я, молодого человека, родившегося в советском концлагере и решившего посвятить свою жизнь свержению дикого, бесчеловечного режима и отмщению тем, кто этот режим создал и охранял.

Где и кем я только не работал, чтобы кормиться, платить за комнатку и вечерами писать мою повесть! Маму нашу, которую ты помнишь только по одной фотографии, я встретил в клубе городском. Она работала методистом, а я там на все руки старался за гроши: и афишки писал, и декорации делал, и за электрика…

Не знаю, милый, разузнал ли ты о маме. Прости, что не рассказывал тебе, врал, как ребенку врут, чтобы не ранить: просто в 66-м, когда ты еще совсем маленький был, она уехала с другим