Жизнь моя - Мишель Пейвер

забрать кубок, да? Так же, как и остальные материалы?

Еще одна долгая пауза. Еще один незаметный кивок.

Ох, Майлз. Допустить, чтобы сестра была вовлечена в подобное! Контекстные листы — это одно, но кантарос!

— Как ты думаешь, куда он его дел? — спокойно спросил он. — Кубок, я имею в виду.

Неистовое мотание головой.

— Ты же видишь, Имоджин, он пропал. Доктор Хант все перерыл, но не смог его найти. А ведь он ему действительно необходим, и Антонии тоже. Он много значит для них. Думаю, это может помочь, если ты знаешь, где он.

Он спрашивал себя, надо ли вообще говорить об этом. Меньше всего он хотел оказывать на нее нажим. Потом он подумал об Антонии.

Почувствовав себя слегка пристыженным, он попробовал снова:

— Ты уверена в том, что не знаешь, где он?

Ее лицо надулось.

— Чтоб мое сердце разорвалось и чтоб мне умереть!

Он вздрогнул от мрачной школьной клятвы.

— Хорошо, золотко, я верю тебе. Не великое это дело.

«Рэндж ровер» сделал еще один круг, затем затормозил.

— Патрик?

— Да?

— Не рассказывай про меня.

— Что, золотко?

— Что я помогла Майлзу украсть этот кубок.

— Ой, да ведь в этом нет твоей вины. Никто не собирается тебя обвинять.

«Рэндж ровер» двинулся снова.

— Если ты скажешь, то придут полисмены и заберут меня.

— Нет, не заберут. Полисмены не забирают маленьких девочек. Святая правда, клянусь тебе.

Она подняла голову и вперила в него немигающий взгляд.

— Заберут. Они будут задавать вопросы и выяснять.

— Что выяснять?

Долгая пауза.

— Я злилась на него.

Он вспомнил разъяренного краснолицего гоблина, шагающего по тропинке навстречу им. Несложно догадаться, как работала ее мысль. Она имела стычку с братом, и он был убит. Поэтому она виновата.

Патрик знал подобные вещи. Он вспомнил ночь, перед тем как их бросила его мать. Он воевал с ней за то, чтобы получить разрешение посмотреть какое-то тупое телевизионное шоу, но она отправила его в постель, и он лежал с открытыми глазами, бормоча страшные проклятия. Когда на следующий день он вернулся из школы, ее уже не было. Отец сказал, что она уехала в Англию. Патрик никогда больше ее не видел. Прошли годы, прежде чем он стряхнул с себя убеждение, что это его проклятия отослали ее прочь.

Он рассказал об этом Моджи, объяснив ей как можно лучше, что дурные мысли не могут повредить людям и что ее ссора с братом не могла вызвать трагедию.

Казалось, она не слышит его. Вряд ли Патрик МакМаллан мог быть врачом.

Только одна вещь возымела какой-то эффект — когда он свернул рисунок и положил его в свой карман.

— Для надежного хранения, — сказал он, — согласна?

Она была согласна. На самом деле казалось, она даже испытала облегчение от того, что рисунок теперь не был под ее ответственностью. Она сидела на коврике, еще больше, чем обычно, напоминая маленького напряженного гоблина, и изучала его своими карими глазами.

— Обещай, что не будешь рассказывать обо мне на суде.

— Золотко, это не суд. Это следствие. Это такое заседание, которое устраивают, когда кто-нибудь умирает от несчастного случая, чтобы выяснить, как это произошло. Никого не обвиняют. И я не буду говорить ничего о тебе, потому что эти вещи их не касаются. Они хотят знать только о несчастном случае.

Она даже не мигнула.

— Обещай, что не скажешь.

— Если тебе от этого легче, то конечно. Обещаю!

«Рэндж ровер» вернулся к своим кругам, но теперь это была санитарная машина. «Би-би, би-би», — напевала Моджи.

О чем он думал, позволив восьмилетнему ребенку в одиночку бродить по склону? Конечно, он должен был найти способ защитить ее от того, что она увидела.

Но это бы ничего не дало, поскольку он догнал ее на том изгибе дороги, с которого открывался прекрасный вид на джип, до неприличия изящно падающий в ущелье.

Он закрыл глаза.

Сильная вонь бензина забила нос, рот и глотку, жара, как из печи, волнами достигала его: опаляя волосы, суша глаза, обжигая лицо и уши, и когда он отшатнулся, было так хорошо — так хорошо — выйти из этого жара.

В тот момент, когда он выскочил из жара, он был вынужден признать, что часть его сознания с того момента, как он увидел переваливающийся через край джип, ни на минуту не сомневалась в том, что это было безнадежно. Он никогда не доберется до Майлза, который был в самом сердце этой вспышки.

Он стоял там, бессильный, с забитыми бензиновым зловонием ртом, носом и глоткой. И за ним он уловил другой запах: сладковатый и липкий, как запах жарящейся свинины, — он будет всегда помнить его.

Это было, когда, наконец, начался шторм. Дождь жалил его глаза. Но капли были предательски слабые, мешавшие на пути и неспособные подавить пламя. Обещание ударов грома было обманчивым.

Его глаза опухли от жара, он был полуслепым, когда повернулся и направился вниз по реке, к мельнице.

— Иди, иди за помощью, иди! — Взрыв опалил его спину через футболку, и он слышал его рев сквозь шум реки и собственный хрип. Молния прочертила дорожки, безумно осветив горы.

Когда он добрался до мельницы, в лице, затылке и руках вспыхнула боль. Его челюсти сжались в зверином оскале. В груди было тяжело от разрывающих глотков, которые одни могли облегчить ему кислородный голод. Он ввалился на кухню и почерневшими пальцами начал возиться с телефоном. Его правая рука горела от боли, но левая стала милосердно бесчувственной. При первом приближении к джипу он воспользовался именно ею, чтобы рывком открыть дверь и ухватить Майлза. Все, чего он добился, это опалить кончики пальцев и получить диагональную полосу через кисть. Он смотрел вниз на мешанину сочащегося красного мяса, бывшую его левой рукой. Забыть об этом. Это было с кем-то другим. Сосредоточиться на телефоне.

Это был худший вид кошмара, поскольку он не знал нужного номера. Куда звонить в критическом положении во Франции? Существует ли один номер, как 911 в Штатах? Или есть несколько разных: на случай пожара, для вызова «скорой помощи», полиции? Боже, Боже, где же проклятый номер?

Потом рядом с ним была Антония, с лицом, белым как полотно. Она схватила трубку и стучала по кнопкам телефона. Ее голос доносился издалека и отлетал вдаль, а Моджи, приникнув к ее груди, скулила, как щенок.

Потом его глаза опухли, и он полностью ослеп. Его мир уменьшился до агонии в руке и одуряющей горечи дыма. Антония, усадив его на стул, обернула его лицо и затылок