Страсти по Юрию - Ирина Муравьева

— Помилуй нас, Господи! — перекрестился трусливый Мишаня.

Наставница ярко сверкнула глазами.

— Радение, Миша, пока отменяем. На этих раденьях двоих обрюхатили, а мужней жене пришлось сделать аборт! Ей, дуре, теперь от кого и не вспомнить! «От всех, — говорит, — понесла». Что вы с дуры возьмете?

Неожиданно Мишане захотелось пройтись по Латинскому кварталу и съесть эскарго. Или луковый суп. Вообще, хорошо бы в Париж на недельку.

— Вы, Миша, боролись, собой рисковали… — заметила Ольга Петровна.

— Да, я рисковал, — горько молвил Мишаня.

— И жизнь вашу нужно беречь.

— Да что моя жизнь! Разве кто-нибудь вспомнит! Для пасквиля разве какого…

— Вы можете, Миша, не мыться?

Устинов немного опешил.

— Не мыться, не мыться! Я буду вас, Миша, держать у себя, кормить и поить. Лечить, если нужно. И я докажу одну вещь с вашей помощью. Это, как я думаю, тянет на Нобелевскую премию. Открытие века. Вы меня знаете, Миша: плевать мне на премию! В ногах у меня будут валяться, ни копейки не приму! Но мне доказать крайне важно.

— А что доказать?

— Все болезни людей, — хвастливо ответила Ольга Петровна, — происходят от того, что нарушается жировой слой, который на нашу кожу наносится изнутри самим нашим организмом. А мы его, неучи, мылом смываем!

Мишаня стал бледен.

— Да, Миша! Представьте себе! Меня осенила простая разгадка! Не мойтесь — и будете жить так, как в Библии! По сто пятьдесят — двести лет! На здоровье!

При упоминании Библии Устинов опять перекрестился.

— И именно вы мне нужны сейчас, Миша. В вас есть дух протеста. Не зря же вы столько боролись! Вы стерпите все!

— Как долго не мыться? — спросил помрачневший Устинов.

— Чем больше, тем лучше! Ну, год для начала…

— Нет, год не смогу. Ведь за год я…

— Что, Миша? Вас, может быть, запах телесный смущает? — она вдруг раздула звериные ноздри. — И чем вам не нравится, Миша, наш запах? Все люди живут с этим запахом, Миша. А если уж вы такой нежный, извольте: начните себя постепенно умащивать. Вон в древности, в Риме, какой-то философ ни разу не мылся!

— И как же он… это…

— А так же! — победно воскликнула Ольга Петровна. — Масла-то на что? Умастись — и не пахни!

Не пересказать всего, что узнал Мишаня Устинов в тот памятный, снежный и пасмурный вечер. Оказывается, проклятое мыло вместе с горячей водой блокирует выделительную функцию эпидермиса. Специально существующие на человеческой коже железы, которые находчивая Ольга Петровна сравнила со скафандром, сдираются от малейшего прикосновения мочалки, и внутрь человека тотчас проникают враждебные микрообъекты. Ну, много, короче, всего, очень много. В Мишане вскипела вся кровь. А можно ведь и избежать подлых тварей! Ты хочешь мне в печень залезть? Не залезешь! Вот день не помоюсь, и два не помоюсь, и год не помоюсь: куда ты залезешь? Собственное тело предстало воображению в виде государства, располагающего развитой военной техникой, но абсолютно разболтанного ввиду невежества и отсутствия у граждан чувства патриотизма. Ведь если ты любишь свое государство, зачем же его так скоблить да надраивать? Все только бы произвести впечатленье, пустить пыль в глаза! А ты о себе, о себе беспокойся! У них ЦРУ, пусть оно беспокоится!

Так решительно перевернуть свою жизнь, как это сделал Михаил Валерьянович Устинов, можно было только в условиях сельской местности. Мишаня остался у Ольги Петровны.

В июне приехала Катя с ребенком. Владимиров насторожился, увидев годовалую девочку с чужими чертами лица, а Зоя вдруг вся просияла. Он понял причину. Ей проще с чужими, чем с ним. В последнее время у него ничего не болело и даже слабости не было, только вечерами сильно кружилась голова и во всем теле начиналась какая-то неприятная дрожь, как будто внутри ослабели пружины.

Они доживали здесь третью неделю. По утрам Владимиров колол дрова или копался на грядке, однажды покрасил калитку. В сарае у фельдшерицы нашелся мужской велосипед, старый и заржавленный, но он так живо напомнил Владимирову молодость, что он даже погладил растрескавшееся клеенчатое седло. Несколько раз пытался вернуться к роману, садился за стол, но сочинять жизнь вдруг стало казаться каким-то кощунством. Ее нужно жить, эту жизнь, вот и все.

Он лежал на низенькой неудобной кушетке, которую Зоя с Катей выволокли утром на открытую веранду из чулана. Зоя сказала, что дом нагревается за день и ночью в нем нечем дышать. Она будет спать на веранде. Владимиров весь побелел: они ведь и так в разных комнатах спят.

— Тогда, может, лучше в лесу ночевать? — спросил он, не выдержав.

— В лесу, Юра, душно. Не легче, чем в комнате.

Она и не посмотрела в его сторону. Ответила тихо и сразу ушла. А Катя, смутившись, сказала, что завтра они уезжают обратно: муж в Петрозаводске соскучился. Владимиров лег на эту проклятую кушетку, похожую на таксу, закрыл глаза. Услышал, как стукнула калитка: куда-то ушли и ребенка забрали. Но что ему этот ребенок! Какой из него теперь «дедушка»?

Он поднял глаза, увидел счастливую и светлую синеву с разбросанными по ней облаками. Потом опустил глаза, заметил настил золотистых иголок, вдохнул в себя запах жасмина и сразу вскочил, взъерошил седые и редкие волосы…

Ужас смерти то накатывал, то отпускал. Стоило хоть что-то увидеть немного ярче — ну, вот, например, синеву в небесах, — вдохнуть посильнее, как тут же оно приходило: «Ты скоро умрешь. Не надейся».

Катя с дочкой на руках и Зоя с огромным букетом цветов, смеясь, подходили к калитке. У Кати морковно блестели колени под розовым ситцевым платьем. Владимиров вспомнил, что утром она вымыла весь дом, ползая по полу на коленях.

— Прошу Тебя, Господи: не отнимай.

На следующий день после обеда Катя уехала.

— Ну, папа, держись! — сказала она, обнявши его за костлявые плечи.

Он сразу подумал: «Последний раз вижу!»

А вслух прошептал:

— Приедешь зимой ко мне, на Рождество?

— Приеду, — смутившись, ответила Катя.

«Нет, ты не приедешь!» — подумал Владимиров.

Вечером они с Зоей пили чай на открытой веранде.

— Гофман звонил. Сказал, что во вторник заскочит, тебя навестит.

Владимиров дернулся:

— Это зачем?

Она подняла свои светлые брови:

— Что значит зачем? Вы ведь дружите вроде?

— Дружили, — поправил он мрачно.

Она обреченно вздохнула.

— Тебе тяжело со мной? — он засмеялся.

— Да, мне нелегко, — сказала она.

— А ты меня брось! — дико вскрикнул Владимиров. — Зачем я тебе? Здорового не полюбила, а тут уж тем более! Возьми да и брось! И никто не осудит!