Экватор - Мигел Соуза Тавареш

— Да, думаю, что я вас понимаю.

Она поднялась и встала перед ним. «Я хватаю то, что проходит мимо, — подумал он, — идеальная фраза для того, чтобы откланяться».

— Луиш, для меня было большой честью принимать вас здесь, на Нова Эшперанса как губернатора. Поверьте, это истинная правда. Однако мне было так же приятно принимать вас здесь и как человека. Я бы хотела снова увидеться с вами… сегодня или когда вы того захотите. Спокойной ночи.

Она ушла, а Луиш-Бернарду сидел еще какое-то время в плетеном кресле, подняв ноги на перила веранды, с горящей в ночи сигарой. Летучие мыши тихо перелетали из одного конца веранды в другой, привлекаемые светом, исходящим от подсвечника, огибая в самый последний момент пламя свечи. Из темноты леса доносилось стрекотание сверчка, ночные птицы своими криками обозначали себе территорию для охоты. В какой-то момент он услышал глухие шаги под верандой и поднялся для того, чтобы посмотреть, кто это. Он не ошибся: именно в эти секунды внизу, под навесом проходил Албану. Их взгляды, один смотрящий из света, другой из темноты, на мгновение пересеклись.

— Все в порядке, сеньор Албану?

— Мне кажется, да, сеньор губернатор.

Его сигара истлела. Рюмка портвейна была допита. Огонь свечи становился все слабее. Он слышал, как она вышла из ванной комнаты, после чего дверь в ее спальню в конце коридора тихо прикрылась. Он поднялся и попытался уловить в воздухе запах далекого отсюда океана. Пахло лишь ночным лесом, над которым сгущалась тьма, резким ароматом какао, а еще — его напряженным потом и желанием, которое сдерживается лишь расстоянием длиной в коридор. Он задул пламя, вошел в дом и больше уже не останавливался, слыша потом лишь стук своих шагов по коридору. На секунду он замер у двери комнаты, в самом конце. Поворачивая круглую, из слоновой кости ручку двери он почувствовал ее холод. Тяжело вздохнув, он вошел в комнату, крадучись, словно вор.

X

Mr. Jameson, Sir! The captain sent for you: we are there, Sir![45]

На самом деле, он не спал, когда услышал стук в дверь своей каюты и голос дежурного юнги, звавший его. Предчувствие разбудило его несколькими минутами ранее, когда он догадался, что наступило время его встречи с тем новым, что приготовила для него случайная цепь последних событий его жизни. Он поднялся, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену, Энн, спавшую, словно ребенок, рядом с ним. Наверное, в тысячный раз за семь лет, прошедших с их женитьбы, он посмотрел на нее спящую, отстраненную от всего происходящего, и в тысячный же раз нашел ее настоящей красавицей. Он глядел на ее светлые волосы, ниспадавшие на шею беспорядочным каскадом прядей, на длинный, прямой нос, большой, сложившийся во сне в безмятежную улыбку рот, тонкую руку, лежавшую на том месте, которое только что занимал он сам, на совершенный изгиб ее груди в декольте ночной рубашки из белого льна. Ему захотелось вернуться в постель, снова переплестись с нею в объятиях и проснуться значительно позже, в другой жизни и в другой день, который не был бы столь пасмурным и затянутым облаками, как этот.

В темноте он накинул на себя плащ и, надев брюки поверх пижамы, тихонько вышел из каюты, с бесконечной осторожностью притворяя за собой дверь. Преодолев два пролета вверх по лестнице, ведущей к палубе военного корабля Его Величества «Дурбан», он почувствовал, как утренний холод охватил его тело, все еще хранившее тепло спавшей в каюте Энн. Капитан МакКуин стоял, опершись о перила, с извечной трубкой во рту и с двумя кружками горячего кофе, одну из которых он протянул подошедшему к нему мужчине:

— Well, this is it[46], — сказал он, показывая кружкой на Восток, в сторону земли.

Тот посмотрел в указанном направлении, но поначалу не смог различить ничего сквозь туман, нависший над водой, и полумрак, который никак не могло пробить неуверенно светившее с противоположной стороны солнце. Вглядываясь вдаль, на горизонте, куда показал капитан, он постепенно начал угадывать контуры горной вершины, потом второй, и потом третьей. И всё. Он почувствовал, как сердце сжимается у него в груди: Сан-Томе и Принсипи являют собой три стоящие рядом горы, утопленные в тумане посреди океана — ни больше, ни меньше. И это то, что должно было стать его судьбой на ближайшие годы. Именно сюда, в эту гиблую дыру завели его семейную жизнь и некогда блестящую карьеру в Британской Индии его дела и поступки, его несознательность и невоздержанность.

Застыв и не имея сил сдвинуться с места, он смотрел перед собой, допивая маленькими глотками горячий кофе, ничего не говоря, да и не находя, что сказать. В Бомбее он внимательно изучил на карте местоположение островов, прочитал их описание в последнем выпуске Всеобщей географической энциклопедии, прочитал все, не найдя при этом, практически, ничего, что не было бы написано о Сан-Томе и Принсипи в отчетах морского департамента Форин-офиса. В любом случае, он знал основное и не ждал чего-либо другого. Однако по мере того, как корабль приближался к суше, и ее малость, убогость и одинокость становились еще более очевидными, Дэвид Джемисон всё с бо́льшим трудом сопротивлялся нараставшему внутри него глубокому и тоскливому ощущению полного личного поражения. Там, внутри него, в течение всех двадцати дней путешествия с остановками на Занзибаре, в Бейре[47], Лоренсу-Маркеше[48], Кейптауне и вплоть до этой самой минуты еще теплилась надежда на то, что все не так плохо, как было обещано. Он полагал, что, по крайней мере, вид острова будет соответствовать традиционным представлениям о тропической роскоши — тем более, в этот благоприятный сезон, когда жизнь здесь должна возрождаться и внушать соответствующее настроение. Но нет: Сан-Томе — и город, и остров, который он сейчас лицезрел более четко, — представал перед ним напрочь лишенным каких-либо скрытых прелестей и потенциальных иллюзий. Это было обычным местом для ссылки, конечно, с почетным титулом консула Его Британского Величества, с ожидавшим его в городе домом (хотелось надеяться, что приличным) и полагающейся ему по статусу прислугой. Однако то, что для начинающего карьеру могло показаться ситуацией временной и преходящей, экзотическим и почти райским местом службы, для него, у чьих ног еще недавно была вся Британская Индия, это являлось откровенно унизительным ударом судьбы, притвориться и не заметить который было невозможно.

Дэвид почувствовал, что справа от него кто-то стоит. Это была Энн, которая приблизилась к нему, молча облокотившись о поручень. Взгляд ее, устремленный вперед на приближавшуюся землю, не выражал каких-либо особых чувств. Она была в халате, надетом поверх ночной рубашки, волосы слегка растрепаны, будто излишняя серьезность ситуации не позволила ей побеспокоиться о том, как она выглядит. Мягкий утренний свет, единственное время в сутках, когда тропическое солнце ведет себя достаточно деликатно, подчеркивал ее чистые, правильные черты, зеленоватый оттенок влажных глаз и общую красоту ее лица. Дэвид чувствовал себя раздавленным этой прелестью, любуясь ею так, как будто впервые видел Энн при таком освещении и будучи глубоко тронутым ее безмятежностью. Он собрался что-то сказать, но так и не нашел слов, с которых мог бы начать.

— Энн…

Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Его ослепил зеленый цвет ее глаз, захотелось заплакать, броситься к ее ногам и просить, просить у нее прощения, уже в сотый раз, просить ее уехать и, тут же, снова умолять остаться. Однако прежде, чем он успел что-то сказать, она схватила его за руку и сказала — настолько тихо, что он почти испугался, что не расслышит:

— Я не оставлю тебя, Дэвид. Ведь я обещала, что не оставлю тебя никогда.

* * *

Дэвид Ллойд Джемисон не был рожден в золотой колыбели. Весь свой жизненный путь он прошел, опираясь на свою настойчивость, мужество и на все, чего он добивался собственными усилиями. У его отца был небольшой магазин в Эдинбурге, незатейливый набор восточных товаров — персидские ковры, индийские светильники и шелка, японские комнатные ширмы, разрисованные деревянные стулья из Непала и Тибета. Мода на восточный колорит тогда только-только начинала зарождаться, и в консервативном эдинбургском обществе было непросто продать то, что не имело отношения к Тюдорам или королеве Виктории. Дело было прибыльным лишь настолько, что позволяло жить достойно, хотя и весьма скромно, так что Дэвид получал образование в государственных учебных заведениях — школе и лицее. Гравюры, акварели и рисунки из Индии, которые поставляли его отцу, с ранних лет восхищали Дэвида. Мифический, таинственный Радж, британские колониальные владения в Индии — вот что с самых ранних лет захватило его мысли, став для него сначала наваждением, а затем главным жизненным проектом и судьбой. К восемнадцати годам ни сил, ни разума противиться этому у него уже не было. Индия стала его целью, единственным горизонтом и планом на будущее. В течение четырех лет подряд он пытался поступить на службу в Индийскую гражданскую администрацию и все четыре года получал отказ. Другие на его месте уже давно бы поняли, что все свободные места на службе в вице-королевстве занимались в соответствии с родословной, по знакомству или через влиятельных покровителей. Но он, тем не менее, с каждым годом и с каждым новым отказом удваивал свои усилия, пытался выяснить, в чем была его ошибка, и лишь накапливал опыт. Постепенно он стал представлять собой ходячую энциклопедию по истории, географии и социологии Индии. Наняв себе преподавателя хинди, он выучил его настолько, что мог бегло на нем изъясняться, а также свободно толковать «Упанишады», древнеиндийские философские трактаты. Кроме этого, он взял себе преподавателя арабского языка, освоив его начальный курс и изучив основы Корана. И вот, наконец, его настойчивость была вознаграждена: холодным декабрьским утром, когда Эдинбург был еще окутан морским туманом, в его ящик опустили долгожданное письмо из так называемого Индийского бюро. Его направляли на службу в южную Индию, в город Бангалор, штат Майсур в качестве чиновника по связям с местным правительством, которым, в соответствии с договоренностями, заключенными между Британской короной и 565-ю Княжескими государствами Индии, управлял махараджа Бангалора. Дэвиду было 23 года. Он попал в самое сердце полной мифов Индии, этой фантастической земли, откуда, по некоторым исследованиям, происходили знаменитые сказки «Тысячи и одной ночи», о которой столь красочно рассказывали книжные гравюры и тексты в лавке его отца. Дэвид словно сам окунулся в эти книги и стал героем описанных в них историй.