Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда? Беседы в пути - Евсей Львович Цейтлин

Мир по дороге домой

(Сергей Юрьенен)

ЕЦ Первая книга, которую я прочитал, попав много лет назад в эмиграцию, был ваш роман «Вольный стрелок». Он не просто поразил меня – остался со мной на долгие годы. Конечно, я был не одинок в своем восприятии этого произведения. Василий Аксенов воскликнул: «Никто из моего поколения так не начинал». Примечательно: «Вольный стрелок» увидел свет не в оригинале, а по-французски, в 1980-м. Отклики прессы были единодушно восторженными. «Великий русский писатель родился во Франции», – написала «Фигаро». Успех казался тем более ошеломляющим, что достался недавнему беженцу из СССР.

Прошло почти сорок лет. А в России «Вольный стрелок» до сих пор по-настоящему не прочитан. Может быть, потому, что многое в этом романе удивляет. И его архитектура, явно связанная с традицией плутовского романа. И главные герои – конечно, отправляющиеся в путешествие. Их двое: сбросивший оковы идеологии и страха супермен из «тайной службы», а также молодой писатель, который вскоре, подобно автору, станет в Париже невозвращенцем. Как и подобает в плутовском романе, текст густо насыщен эротикой, экзотичными описаниями быта умирающей империи, а еще – экзистенциальными раздумьями, в которые погружены персонажи.

Как вы шли к этому роману? Как и когда писали его?

СЮ Я был очень рад реакции Василия Павловича – тем более что когда-то еще школьником послал ему письмо, оставшееся без ответа: восхищался его метафорами, сравнивая их с бабелевскими. Что касается французской реакции на мой дебют, было бы ошибкой думать, что ваш покорный даже по молодости терял голову от газетных эпитетов. Слава, известность, признание – эти побочные шумовые эффекты простого действия письма меня скорее раздражали. Мне куда ближе известная психоаналитикам установка на «бегство от успеха». Не только по причинам эстетическим, хотя, конечно, с отрочества было глубоко овнутрено, что «быть знаменитым некрасиво». Полностью отдавал себе отчет, что эпитеты имеют отношение к творческому потенциалу, но я и так был в нем уверен. Чувствовал в себе силу на десять таких романов. Если они остались ненаписанными, то потому что так легли карты. К сожалению, тот шум ранних лет задел некоторых из тех, кого принято называть собратьями по перу. Кого-то занозило на долгие годы. Четверть века спустя в Праге, на радио «Свобода», во время перекура во внутреннем патио бывшего парламентского здания на Виноградской, один из таких «собратьев» внезапно стал мне цитировать французскую прессу. Я смотрел на него с недоумением. Я совсем забыл про те авансы, которые в глазах этого тайного доброжелателя, видимо, не оправдал последующей продукцией и вообще всей траекторией своего пути. Но всем не угодишь. Интересы экзистенциального прозаика в том, что он делает здесь-и-сейчас.

«Вольный стрелок» был написан за два месяца. Однако предыстория длинней. Мои первые романные попытки относятся к шестнадцати годам. К семнадцати возникло рабочее название второго замысла: «16–17». Стоило намерению возникнуть, как сам жанр стал искать возможность воплощения. Эмбрион романа привел меня после минской школы в Москву, бросал на родину Канта, на Куршскую косу, где проводил вакации Томас Манн, в Таджикистан, чреватое опасным будущим «подбрюшье» сверхдержавы, а после ряда возрастающих в объеме попыток и неудач, вытолкнул во Францию – на родину романа. Однако внутри свободы автор еще был несвободен, отсюда и провал первых парижских попыток (вроде текста «Вечный кайф», начатого на электрической Ай-Би-Эм с установкой сломить самоцензуру, засевшую в извилинах). Этот недо-роман был утрачен в метро при переезде из Бельвиля в Монтрей, в бывшее семейное гнездо испанских политэмигрантов и нелегалов (после Франко они вернулись в Испанию и сели там в кресла законодательной власти). В квартире, брошенной в Монтрее (а это последняя остановка одной из линий городского парижского метро), был кабинет с библиотекой. Тома Сталина на испанском меня ужасно раздражали. Возможно, колером. У этого собрания был круто-фекальный цвет. Я проверил, нет ли автографов, ведь именно Сталин командировал моего тестя, бывшего команданте республиканской армии, и его старшую подругу Пассионарию в Париж, чтобы воссоздать компартию и развернуть тайный фронт против Франко. Автографов не было, и я вынес собрание сочинений из дому. Половина библиотеки тестя осталась коммунистической, моя половина стала «анти». Был установлен черный стол на треногах, водружена Ай-Би-Эм и, как только дочь уехала на летние каникулы, роман начал писаться. Именно с того момента, который я сам пережил за десять лет до того: прихода поезда под вокзальные своды Калининграда/Кенигсберга. Я знал, что времени отпущено до конца лета и работал: днем на машинке, ночью, когда это было невозможно из-за соседей, писал от руки, чтобы перепечатать назавтра.

К счастью, у меня был антигерой. В отличие от героя-писателя, bad guy был человек действия, как и положено оперативнику, но при этом имел метафизические потребности, страдающее самосознание и желание спасти несчастную страну. Как и откуда он явился? Никого подобного в советской реальности не наблюдал. Триллеров и детективов тогда не читал, считая паралитературой. Антигерой возник гипотетически. Тогда как раз начинался такой тренд – считать, что импульсом и субъектом благих преобразований станут национально-мыслящие силы в армии. Помните военно-патриотические игрища для пионеров под названием «Зарница»? Нечто подобное, зарубежью известное еще с «евразийства» 20-х-30-х, стало охватывать определенные «круги влияния». Роман переводился на французский, когда на западное рождество 1979 года началась война в Афганистане. Но и она не погасила зарубежную «Зарницу». Я был пассажиром другого «поезда мысли». Мне казалось, что перемен надо ждать со стороны номенклатурных «западников». Скажем, либерально-демократически настроенных функционеров в Международном отделе ЦК КПСС и тех, кто держал «меч партии», подвластный этому стратегически-глобальному «отделу». Отсюда – антигерой с кеннедиевской улыбкой. Ставрогин из «органов».

ЕЦ Существуют разные – порой диаметрально противоположные – суждения о роли эмиграции в жизни писателя. Многие – большинство? – уверены: эмиграция для творца – всегда трагедия. Эмиграция – «это очень тяжело, – говорит Дина Рубина. – Конечно, это харакири. И твои кишки шлепаются на асфальт». Другие считают: эмиграция – благо, которое дарит литератору судьба. Иосиф Бродский с одобрением вспомнил в одном из интервью слова Генриха Белля, записавшего в дневнике: чем дальше письменный стол художника будет стоять от отечества, тем лучше для творца. Обе эти точки зрения по-своему верны. А в чем убедились на собственном опыте вы, живя и работая в эмиграции более сорока лет?

СЮ Эмиграция воспринимается как трагедия, когда мир разделен. Убывая (убивая?..), я знал, что навсегда теряю несвободную, но бесконечно дорогую половину. Но откуда было счастье свободы? Даже тогда? Хотя я еще мог понять