Невеста Борджа - Джинн Калогридис

Однажды прохладным днем я забрела далеко в сад и оказалась в зарослях роз и лабиринте живых изгородей из самшита.

В тот день я была погружена в размышления о детях — или, точнее, об их отсутствии. Когда я только приехала в Рим, Александр постоянно поддразнивал нас с Джофре, спрашивая, когда же мы обзаведемся детьми. Но через некоторое время, когда у нас так никто и не появился, он прекратил эти разговоры. Кажется, Джофре это особо не беспокоило, но мне казалось, что мы втайне посматриваем друг на друга и размышляем, кто же виноват. Может, это я бесплодна? А может, всему виной левое яичко Джофре, которое так полностью и не опустилось в мошонку?

Правда, первые два года моего брака я не хотела детей и потому постоянно пользовалась водой с лимонным соком. Однако несколько месяцев назад мне пришло в голову, что ребенок не только придал бы мне определенный престиж в глазах его святейшества, но, возможно, стал бы и неким залогом безопасности.

Хотя члены семейства Борджа знали, что Джофре не сын Александру, он был признан таковым посредством папской буллы, и потому его дети будут считаться внуками Родриго, со всеми вытекающими из этого правами. Кроме того, среди Борджа видимость ценилась выше факта.

И я настолько обожала Чезаре, что одна мысль о ребенке от него производила на меня просто-таки колдовское воздействие; любовь превратила материнство из обязанности в привилегию.

Я свернула за поворот и очутилась в тупике; бронзовый херувим лил воду из кувшина в мраморный фонтан.

А еще я обнаружила, что я не одна. Там стоял Хуан, облаченный в алый атласный камзол и шафрановые брюки; на этот раз он был без шляпы или тюрбана. Со времен своей провалившейся кампании он начал отращивать усы, но у него, как и у Джофре, растительность на лице была неболбшая.

Он уставился на меня, широко расставив ноги и подбоченясь. На лице его играла обычная самодовольная ухмылка.

— Ну что ж, — с некоторым злорадством произнес он. — Чудный солнечный день. Правда, немного холодновато… Но так даже лучше для романа.

— Значит, вам лучше отправиться куда-нибудь в другое место, — ответила я, инстинктивно потянувшись за стилетом. — Во мне вы романтических стремлений не найдете.

Лицо его изменилось и закаменело.

— Я — человек решительный, — сказал он, и что-то в его голосе заставило меня оглянуться: не найдется ли в пределах слышимости кого-нибудь, кого можно будет позвать на помощь. — Скажите, донна Санча, — Хуан шагнул ко мне, вынудив меня отступить на шаг, — как так получается, что вы находите Чезаре настолько привлекательным, а я не внушаю вам ничего, кроме отвращения?

— Чезаре — мужчина, — сказала я, специально подчеркнув последнее слово.

— А я — нет? — Хуан недоуменно развел руками. — Чезаре — всего лишь книжный червь. Он мечтает о битвах, но на самом деле не знает ничего, кроме канонического права. Он может болтать о стратегии, сколько ему заблагорассудится, но на деле он способен лишь разглагольствовать на латыни. Он, в отличие от меня, никогда не испытал себя в битве.

— Верно, — ответила я. — И это испытание показало вашу негодность. Как только вас зацепили мечом, вы тут же кинулись наутек, плача, как дитя.

Уголки рта Хуана опустились. Он стремительно шагнул ко мне и ударил меня кулаком в лицо — с такой силой, что я полетела в кусты.

— Сука, — сказал он. — Я научу тебя уважать тех, кто выше тебя по положению. Я всегда беру то, что хочу, и ни ты, ни Чезаре не сможете мне в этом помешать.

Шипы впились в мою одежду и тело. Я попыталась высвободиться, но прежде, чем мне это удалось, Хуан уже был рядом. Он схватил меня за руки, выволок из куста и швырнул на усыпанную гравием дорожку.

За миг до того, как он упал на меня, я успела выхватить стилет и полоснуть Хуана по груди. Клинок с легкостью распорол ткань, и я почувствовала, что он задел тело. Вырвавшийся у Хуана вскрик и расползшееся на камзоле темное пятно подтвердили это.

Я ожидала, что он пустится наутек, как это произошло на войне. И действительно, на миг Хуан отшатнулся. Он прикоснулся к ране — на лице его было написано смятение и нежнейшая любовь к себе, — потом взглянул на окровавленные пальцы. И при виде крови, хоть ее и было немного, его глаза зажглись ненавистью. Хуан хрипло позвал:

— Джузеппе!

Кусты самшита зашуршали, и оттуда появился какой-то слуга. Джузеппе был чуть ли не наполовину выше Хуана и вдвое шире его. Вот тут я и вправду испугалась. Я быстро села и взмахнула стилетом. Джузеппе рассмеялся, но во взгляде его промелькнуло беспокойство.

Он ловко толкнул меня обратно на спину и схватил за запястья с такой силой, что мне показалось, что у меня сейчас захрустят кости; оружие выпало из моей руки. Я набрала полную грудь воздуха и яростно закричала прямо ему в лицо, молясь, чтобы кто-нибудь оказался поблизости или взглянул на нас с галереи, но единственным ответом мне было журчание воды в фонтанчике с херувимом.

Джузеппе присел у меня за головой и прижал мои руки к земле, пока я пыталась брыкаться и молотила ногами. Хуан же нависал надо мной с победным видом и расстегивал гульфик.

— Итак, — шутливым тоном произнес он, обращаясь к своему подручному, — кобылка все еще необъезжена? Ну ничего, мы все равно на ней прокатимся.

Я приложила все усилия, чтобы это не было для него ни легким, ни приятным; ему пришлось давить на меня всей тяжестью, чтобы прижать к земле, а поскольку он был легче Чезаре, это стоило ему больших усилий. Но все-таки Хуан был сильнее меня, а потому преуспел. Он раздвинул мне ноги, с такой силой хватаясь за бедра, что на них остались синяки от его пальцев. Потом он вошел в меня с такой грубостью, что мне пришлось закусить губы, чтобы не кричать от боли и не доставлять ему удовольствия.

Пока Джузеппе держал меня за руки, Хуан насиловал меня, ворча, сквернословя и осыпая меня именами, которыми уважающий себя мужчина не назовет даже последнюю шлюху, и с каждым толчком щебень дорожки врезался мне в спину. Казалось, это никогда не кончится. Я заставила себя отстраниться от творящегося ужаса, от гнева на грани безумия. «Меня здесь нет, — твердила я себе. — Меня здесь нет, и ничего этого на самом деле нет…» Я изо всех сил старалась удержаться от крика и пыталась вызвать в памяти воспоминания детства, о том, как я, счастливая, играю с моим братом Альфонсо и мне ничего не угрожает.

Унижая меня, Хуан перевозбудился, и на самом деле прошло не так уж много времени, прежде чем он испустил вскрик и вскинулся; веки его затрепетали.

Глубоко вздохнув, он с намеренной грубостью вышел из меня; его теплое семя пролилось мне на бедра.

— Вот так-то, сука. Теперь ты можешь говорить, что у тебя и вправду был мужчина.

Он отнял у Джузеппе мою руку и уставился на мизинец, на котором я носила золотое колечко, подарок матери.

— Подарок на память, — ухмыльнувшись, произнес Хуан. — Памятка от моей новой любовницы, чтобы я всегда мог вспомнить этот момент.

Он сдернул кольцо у меня с руки и встал, преисполненный самодовольства.

— А теперь, донна Санча, если в твоей женской голове есть хоть капля здравого смысла, ты оставишь Чезаре и придешь ко мне умолять о продолжении.

В ответ я плюнула в него. К несчастью, Джузеппе все еще продолжал удерживать меня, поэтому мой плевок не попал в цель. Хуан рассмеялся, застегнул штаны, потом сказал слуге:

— Можешь ее взять, если хочешь. Мне это безразлично. Что одна баба, что другая — разницы никакой.

И он зашагал прочь, надувшись, как индюк. Я повернула голову набок, чтобы лучше видеть слугу, и прошептала:

— Только тронь меня, и ты заплатишь жизнью. — К моему удивлению, он отозвался:

— Простите меня, мадонна. Я помогал ему, чтобы спасти собственную жизнь, но я не стану больше вредить вам и каждый день буду молить Бога о прощении, хотя и не жду его от вас.

Потом он ушел.

Я перекатилась на бок и сразу же схватилась за стилет. На протяжении всего этого кошмара я постоянно заставляла себя помнить о том, где он лежит. Дрожа, я спрятала его в свой запыленный корсаж. Ярость, стыд и боль переполняли меня настолько, что я едва держалась на ногах. Но все же я как-то умудрилась не только встать и настолько восстановить самообладание, чтобы мое лицо не напоминало маску ужаса, но и заставить свои дрожащие ноги идти.

Я вернулась к себе в покои и отослала всех своих фрейлин — кроме донны Эсмеральды. Я позволила ей вымыть меня, смазать бальзамом самые крупные синяки и переодеть меня в чистую ночную рубашку.

А потом меня начала бить дрожь — такая сильная, что я испугалась, что меня разорвет надвое, и я едва не задыхалась. Но я не стала плакать из-за того, что мужчина причинил мне боль. Я не стада плакать, хотя в конце концов рассказала Эсмеральде обо всем. А она выслушала, прижимая меня к себе, как мать прижимает дитя.

ВЕСНА-ЛЕТО 1497 ГОДА

Глава 18

Тем вечером я передала через Эсмеральду тайное послание, которое мог понять только Чезаре: черная дама заболела. Я была не в том настроении, чтобы говорить с кем бы то ни было о событиях этого дня, потому провела ночь в одиночестве, не считая моей доброй Эсмеральды: она легла вместе со мной, и ее безмолвное присутствие дарило мне утешение. Из уважения к моим страданиям она заговорила лишь однажды — негромко, но с такой яростью, что от нее мороз шел по коже.