Слепой гость - Всеволод Воеводин

— Здесь должен быть патруль.

Монотонно стучали копыта ослов, и мелкие камни шуршали под ногами идущих. Луна просвечивала сквозь облака, и стало немного светлее. И тогда я увидел, что склон у дороги совсем пологий, и на этом склоне стоит взвод красноармейцев. В сумрачном лунном свете тускло поблескивали штыки, и люди казались тенями, построившимися в ряды. Мулла с новым жаром затянул нараспев стихи, и многие подпевали ему и косились туда, где стояли красноармейцы.

Но красноармейцы не двигались. Ни один штык не шевельнулся во тьме, ни один звук не донесся до нас. Молча они пропустили караван и даже не посмотрели вслед.

Мулла затянул благодарственные молитвы. Кажется, он объяснял молчание красноармейцев своим влиянием на бога. Дорога свернула, и пригорок, на котором стоял патруль, скрылся. Облака разорвались совсем, и луна вышла во всем своем великолепии, осветила горы, ущелья, хаос камней, скал и обрывов, дорогу, вьющуюся по склону, караван, неутомимо идущий вперед.

Я огляделся. Куда и зачем шли эти люди? Здесь были шпионы, изменники и убийцы, им под стать была эта ночь и глушь и пустынная ночная дорога, здесь были люди, ненавидевшие мир, в котором они живут, беглые кулаки и бандиты, но здесь были и честные хлопкоробы, колхозники, бывшие бедняки. Их единственная вина заключалась в том, что они продолжали, наперекор здравому смыслу, верить в бога. Зачем и куда они шли? Разве они сами знали? Они бросили свои дома, бросили внуков и детей для того, чтобы идти неизвестно куда вслед за убийцами и провокаторами.

Я думал об этом, и мне становилось тяжело и обидно за них, за этих обманутых, темных людей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дорога ведет в горы. — Первая деревня. — Мехди теряет поклонников. — Свет в пещерах. — Шварке принимает решение.

Так он шел в лунном свете, странный призрачный караван. Было уже далеко за полночь, когда за поворотом дороги показалась деревня и мы остановились. Впереди совещались Мамед, мулла и добродушный хлопкороб с мешком за спиной. Я подошел к ним поближе, чтобы услышать, о чем они говорят. Говорил Шварке:

— Мы отдохнем до рассвета, и я думаю, что еще соберем людей.

Мамед покачал головой, однако спорить не стал, и караван тронулся дальше. В селении спали. Оно лежало перед нами, мирное и спокойное, и луна отсвечивала в окнах молчаливых домов, разбросанных на косогоре. Когда караван подошел ближе, проснулись собаки. Сначала залаяла одна, и сразу же завыла, залаяла целая свора. Вот уже первые дома встали по сторонам дороги. Ловко увертываясь от палок, собаки снова и снова бросались на идущих, хрипя и задыхаясь от ярости.

Собаки разбудили деревню, в окнах замелькали огоньки, двери распахивались, со скрипом открывались калитки, люди выходили на порог, выжидающе глядя на нас.

Дойдя до средины деревни, мы остановились. Мамед вышел вперед.

— Мы — усталые путники, — сказал он. — Я, слепой, исцеленный Мехди, богом на путь наставленным, прошу приюта для нас и для наших животных.

Он кончил. Наступила тишина. И только собаки заливались в ответ ему, а люди молчали. Потом мулла, подняв кверху лицо, громко начал выкликать стихи из Корана, в которых говорилось о гостеприимстве и о священных обязанностях по отношению к гостям. Никто ему не отвечал, и стояли поклонники Мехди, окруженные враждебным вниманием, и не знали, что делать и что говорить дальше. Кто-то решительно подошел к одному из ослов и стал развязывать веревки, а остальные смотрели на него и мялись, не получая приглашения и не зная, сваливать ли вьюки или еще подождать. Хозяин осла не успел развязать ни одной веревки. Крепкий старик с длинной белой бородой вышел вперед и заговорил.

— Мы гостеприимны, — сказал он, — и гость не уходил от нас без угощения, но мы слышали о ваших делах, и они нам не нравятся. Я не знаю, как этот ваш мулла исцелял слепых и немых, и мы не хотим слышать об этом. Идите своей дорогой, мы вам не друзья!

Он повернулся и вошел в дом, закрыв за собой двери, и много дверей закрылось, и хозяева один за другим входили в дома и запирали калитки. В окнах гасли огни. Караван стоял на пустынной улице. Все молчали, говорить было нечего, — вероятно, каждый думал о том, что ему предстоит долгая дорога, что придется идти без конца, все вперед и вперед, неизвестно куда, мимо закрытых дверей, мимо враждебных и молчаливых домов. Вероятно, каждый подумал о том, какое страшное ему предстоит одиночество в этой стране, где его не хотят знать. Я преувеличиваю. Караван пока не впустили только в одну деревню, — может быть, в следующую впустят. Но тем, кто шел за Мехди, искренно веря ему, не тая в голове задней мысли, тем было страшно стоять посреди пустынной улицы, перед запертыми дверьми домов. И вероятно, полковник Шварке почувствовал это и понял, что нужно перебить настроение, чтобы не потерять людей. Он шепнул что-то человеку в нахлобученной на лоб папахе, и тот выступил вперед.

— Свиньи! — закричал он громким, отчетливым голосом. — Жалкие скоты! Вы еще смеете говорить о гостеприимстве! Не вы нас не принимаете, а мы не хотим входить в ваши грязные норы!

И, взяв камень с земли, он запустил его изо всей силы в окно. Зазвенело стекло, и луна, отраженная в нем, разбилась и исчезла.

Снова завыли и залаяли собаки, но люди за стенами не шевелились. Караван не хотели преследовать, не хотели гнать, его просто не замечали.

— Неправильно делает, — заговорили в толпе, и некоторые неодобрительно качали головами, — неверно делает, нехорошо.

Шварке понял свою ошибку. Он сразу же дал знак мулле, и мулла затянул стихи из Корана. Мамед ударил палкой осла, осел пошел, и за ним потянулись другие, и караван снова двинулся в путь. Но в рядах произошло замешательство: черноусый крестьянин с изъеденным оспой лицом отвел своего осла в сторону. Еще и еще, уже человек пятнадцать стояло у края дороги, пропуская вперед караван. Мамед подошел к ним и стал их уговаривать, а потом, схватив осла под уздцы, пытался повести за собой, но крестьянин легко и спокойно отвел его руку, и Мамед, выбранившись сквозь зубы, побежал догонять муллу.

Мулла посылал проклятия оставшимся и грозил им страшными бедами, а хлопкоробы и виноградари, проходя мимо отставших, отводили в сторону глаза, и видно было, что нехорошо было у них на душе.

Караван шел, и вот уже сзади можно было с трудом рассмотреть кучку людей, стоявших у края дороги. Деревня кончалась, и, оглянувшись назад, я увидел: в домах снова зажигались огни, люди выходили на улицу, оставшихся приглашали в дома, и хозяева, распахнув калитки, помогали вводить во дворы ослов. Тогда человек в мохнатой папахе стал ругаться и поносить жителей деревни и своих бывших товарищей. Он грозил кулаками, задыхался от ярости, а потом выхватил из кармана револьвер. Никто не успел вскрикнуть, как уже щелкнул выстрел.