Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

И Пьер бродил по залитой солнцем пустынной и пышной базилике, переходя из одного нефа в другой. Да, царственная спесь этих гробниц будила воспоминание о древних гробницах Аппиевой дороги. То был все тот же Рим, все та же римская почва, на которой гордыня и властолюбие разрастались, подобно сорнякам, почва, превратившая смиренное христианство первых веков в победоносный католицизм, вступивший в союз с богатыми и сильными мира сего, превратившая его в гигантскую машину управления, созданную, чтобы держать народы в повиновении. В папах воскресли цезари. Давнишняя наследственность заговорила в святых отцах: кровь Августа вскипала в их жилах, нечеловеческое властолюбие горячило мозг. Одному лишь Августу, императору и верховному жрецу, владыке тела и души человеческой, довелось стать подлинным властелином мира. И вот папы, обладающие только властью духовной, одержимы извечной мечтой: упорно не желая хоть самую малость поступиться своими светскими правами, они веками лелеют надежду, что мечта их наконец осуществится, Ватикан станет вторым Палатином, а они — неограниченными владыками покоренных народов.

VI

Пьер провел в Риме уже две недели, а дело, ради которого он приехал — защита книги, ничуть не подвинулось. Он, как и прежде, горел желанием увидеть папу, однако, когда и как осуществит он это желание, Пьер не знал: его страшили нескончаемые проволочки, но в то же время, напуганный монсеньером Нани, он боялся совершить какую-либо оплошность. Понимая, что его пребывание в Риме может затянуться до бесконечности, он решил засвидетельствовать свой селебрет в викариате и теперь каждое утро помогал служить обедню в церкви св. Бригитты, на площади Фарнезе, где его дружелюбно встретил бывший духовник Бенедетты, аббат Пизони.

В понедельник Пьер надумал пораньше спуститься в покои донны Серафины, где собирался ее небольшой кружок; аббат надеялся услышать какие-либо новости и ускорить решение по своему делу. Быть может, он увидит там монсеньера Нани, быть может, ему посчастливится встретить какого-нибудь прелата или кардинала, который ему поможет. Пьер тщетно пытался использовать дона Виджилио, хотя бы получить от него сколько-нибудь определенные сведения. Довольно услужливый вначале, секретарь кардинала Бокканера, видимо, снова поддался недоверию и страху и стал избегать священника, прятался от него, решительно не желая вмешиваться в это явно сомнительное и опасное предприятие. К тому же его третий день трепала жестокая лихорадка, и он не покидал своей комнаты.

Пьер находил поддержку у одной только служанки, Викторины Боске, занимавшей положение домоправительницы; тридцать лет прожила она в Риме, но все здесь было ей по-прежнему чуждо. Оставаясь в душе коренной француженкой, эта уроженка Бос рассказывала Пьеру об Оно так, словно только вчера рассталась со своим городком. Однако на этот раз Викторина почему-то утратила свою обычную живость и приветливую жизнерадостность; узнав, что аббат хочет вечером нанести визит дамам, она покачала головой:

— Ах, они в таком расстройстве! У бедняжки Бенедетты большие огорчения. С разводом совсем худо.

Весь Рим судачил об этом; с необыкновенной быстротой возобновились толки, волновавшие и «белых» и «черных». Поэтому Викторине ни к чему было скрытничать со своим земляком. Консисторский адвокат Морано, опираясь на письменные доказательства и свидетельства очевидцев, утверждал в своей докладной записке, что брак не мог осуществиться вследствие бессилия супруга; однако монсеньер Пальма, ученый богослов, которому конгрегация поручила ведение дела, выступил в защиту нерасторжимости брака и, в свою очередь, представил совершенно убийственную докладную. Прежде всего он подвергал сомнению девственность истицы, оспаривая подписанное двумя акушерками и составленное в специальных терминах свидетельство, и требовал досконального обследования истицы двумя врачами — формальность, оскорблявшая целомудрие молодой женщины; кроме того, монсеньер Пальма ссылался на точно установленные в физиологии факты, когда у девиц, имевших сношения с мужчинами, отнюдь не была нарушена девственность. Монсеньер Пальма опирался в значительной мере на докладную записку графа Прада, весьма чистосердечно признававшегося, что он не уверен, было ли в действительности осуществлено супружество, ибо графиня бурно сопротивлялась; в ту минуту ему казалось, что он выполнил акт до конца, как положено; впоследствии же, по зрелом размышлении, он стал в этом сомневаться и даже допускал, что, обуреваемый страстным желанием, мог поддаться самообольщению, удовольствовавшись неполным обладанием. Но монсеньер Пальма, презрев эти сомнения и прибегая к изощренным толкованиям соответственно щекотливости предмета, сумел обратить свидетельские показания горничной, на которые ссылалась графиня, против самой же Бенедетты, едва не ставшей жертвой насилия: горничная утверждала, что слышала шум, очевидно, шла какая-то борьба, и после этой первой ночи супруги стали спать порознь. Впрочем, решающим доводом докладной монсеньера Пальма был следующий: если даже девственность истицы будет полностью доказана, то не вызывает сомнений, что препятствием к осуществлению брака явилось только ее упорное сопротивление, ибо основополагающим условием акта является покорность женщины. И, наконец, в соответствии с четвертой докладной, исходившей от референта, в которой последний вкратце излагал и подвергал рассмотрению три предыдущих, конгрегация высказалась за расторжение брака, но большинством одного лишь голоса; большинство было столь ничтожно, что монсеньер Пальма, пользуясь своим правом, без дальнейших проволочек потребовал дополнительного расследования; это опять-таки ставило под вопрос всю процедуру и влекло необходимость нового голосования.

— Ох, бедняжка контессина! Да сна попросту умрет с горя! — воскликнула Викторина. — Ведь она, голубушка, горит на медленном огне, даром что с виду спокойна… Знать, этот монсеньер Пальма всем вертит, как хочет, вот он и будет тянуть дело, сколько ему заблагорассудится. А ведь денег-то извели уже немало, а сколько еще перевести придется… И взбрело же в голову аббату Пизони, вы ведь его знаете, настаивать на этом браке! Не в обиду будь сказано покойнице, моей доброй госпоже, графине Эрнесте, хоть и святая она была женщина, а сделала дочку несчастной, силком выдала ее за графа Прада.

Викторина умолкла. Потом, повинуясь свойственному ей чувству справедливости, продолжала:

— Оно, впрочем, понятно, и графу-то Прада обидно: уж как над ним насмехаются… А все-таки я скажу: дурочка она, моя Бенедетта, что с формальностями считается. Будь на то моя воля, она нынче же ввечеру нашла бы своего Дарио у себя в комнате, раз уж так крепко он ей полюбился, раз уж так полюбились они друг другу, так давно друг к другу тянутся… Эх, право слово! Не надо им ни мэра, ни священника, благо оба молоды, красивы и найдут свое счастье вдвоем… Счастье, бог ты мой! Не часто его встретишь!

Заметив удивленный взгляд Пьера, Викторина расхохоталась здоровым смехом француженки, неизменно сохраняющей душевное равновесие простого люда и его веру в счастливую, добропорядочную жизнь.

Потом Викторина еще более доверительно с огорчением сообщила ему о другой неприятности, омрачившей весь дом, о другом ударе, постигшем их в связи с этим злополучным делом о разводе. Она рассказала о разрыве между донной Серафиной и адвокатом Морано, который был весьма недоволен почти полным провалом докладной, представленной им конгрегации; адвокат обвинял духовника тетки и племянницы, отца Лоренцо, в том, что тот толкнул их на скандальный процесс, который не принесет ничего, кроме неприятностей. Адвокат не показывался более в палаццо Бокканера, и такой разрыв после долгой, тридцатилетней, связи совершенно ошеломил всех завсегдатаев римских салонов, решительно осудивших Морано. Донна Серафина была тем более уязвлена, что, как она подозревала, адвокат нарочно раздувал эту ссору, подлинная же причина его ухода — внезапно вспыхнувшее вожделение, в котором он не признавался, преступное в человеке столь благочестивом и занимающем такое положение, его недостойная страсть к некоей молодой интриганке, к тому же простой мещаночке.

Вечером, войдя в гостиную, обитую желтым штофом с крупными цветами, в стиле Людовика XIV, Пьер убедился, что там действительно царит меланхолия; даже лампы под кружевными абажурами горели еще более тускло, чем обычно. Аббат увидел, впрочем, только Бенедетту и Челию: примостившись на кушетке, они болтали с Дарио, а кардинал Сарно, устроившись поудобнее в кресле, безмолвно слушал неистощимую болтовню старушки родственницы, каждый понедельник привозившей юную княжну. Донна Серафина сидела в одиночестве на своем обычном месте, справа от камина, томимая скрытой яростью при виде пустующего кресла в левом углу, где тридцать лет кряду, храня ей верность, просидел адвокат Морано. Пьер подметил взгляд, исполненный беспокойства, а затем и разочарования, каким донна Серафина встретила его приход: она по-прежнему настороженно посматривала на дверь, очевидно, все еще поджидая ветреника. Она держалась, впрочем, как всегда, очень гордо и очень прямо, туже чем когда-либо затягивала Корсет, сохраняя неприступность старой девы; бросались в глаза ее белоснежные волосы и очень черные брови.