Праздник покойной души - Валентина Андреева

Звук соприкосновения каталога цветочных растений с темечком народного артиста был похож на выстрел. Даже уши заложило. Солист свалился с табуретки налево, Денька в полуобморочном состоянии – направо. Из холла донесся слаженный кошачий вой. Неведомым способом вырвавшийся на свободу из закрытой Аленой спальни хор кошариков вел свою собственную партию. Денька тоненько взвизгнула и сделала попытку сорваться с поводка и выскочить в окно с тринадцатого этажа…

Орали все! Кроме Деньки, Аленки и гостя. Денька – понятно почему, была занята приготовлениями к полету. Алена понеслась устранять кошачью угрозу, а гость просто валялся на полу. Сам по себе. И на его не очень артистичном лице было написано глубокое удивление.

На секунду стало тихо. Димка нагнулся протянуть низвергнутому артисту руку помощи, да так в этой позе и застрял – не знал, куда эту руку приложить. Гость лежал на боку в позе эмбриона. И в этой просто сказочной тишине задушевно прозвучала мелодия «Гренады». Только слова были Наташкиными:

– Он упал возле ног гостевого стола, и закрылись уста на недельку…

Я просто не могла не поддержать:

– Ты, сосед дорогой, на двухдневный постой, но сегодня – последний день «в стельку»!

Анатолий Андреевич песню не подхватил.

– Эк меня шандарахнуло-о-о, – обеспокоенно протянул он. – За последний месяц третий раз так шибает. Ноги совсем не держат. Верите, стал и слова песен забывать. Вот вы поете, а я слов-то и не знаю… Да-а-а… Пожалуй, Николаич, твоя правда. Лечиться мне надо.

Надежды на спокойную ночь после благотворного влияния цветочных растений, собранных в каталог, не оправдались. В два часа ночи Анатолий Андреевич запел. Не так громко, как в деревне. И ладно бы разнообразил репертуар. Нет! Он зациклился на «Гренаде». Как только доходил до слов «Он упал…» сразу терялся:

– Упал… Нет, упал между ног… Против ног… – Долго перебирал возможные варианты, меряя шагами комнату, потом возвращался к первому куплету и так до пяти утра.

Ровно в девять часов Димон, я и Аленка, не выспавшиеся и полностью разбитые, выползли на кухню, чтобы поспорить о том, кто из нас самый несчастный. Истину выяснить не удалось – не успели. В проеме арки с пустой бутылкой из-под своего вчерашнего зелья вырос довольный жизнью народный артист.

– О! – восхитилась Аленка и слегка охрипшим голосом пропела: – Ночью прыгал и скакал, нам всем спать не давал, а сегодня, как ни в чем, похмеляется!

Димка, пробормотав что-то про дурные примеры, распространяемые вирусоносителями, зевнул и заявил гостю, чтобы он готовился на выезд. С обследованием до понедельника лучше не затягивать. Болезнь не дремлет. Несмотря на воскресный день. Час на сборы, завтрак – и «по коням!».

Радость скорого избавления от болезненного самородка смешалась с чувством жалости к мужу. Ради спокойствия семьи он жертвовал собой. Устроив Анатолия Андреевича в больницу, наверняка проторчит в своем отделении до вечера. Но радость была такой огромной, что затопила жалость полностью. Этому послужило еще и эгоистическое чувство удовлетворения. От того, что теперь мне не придется оправдываться перед Димкой за поездку в больницу к Григорию.

Забыв про бессонную ночь, я вихрем носилась по квартире, собирая вещи Анатолия Андреевича, успевшего ночью под мотив «Гренады» растащить их по разным углам в поисках своего «лекарства». Не дремавший разум бедняги отказывался верить в отсутствие запасных вариантов из собственного самогонного погребка, самолично запакованных в дорогу. Ему и невдомек было, что они не прошли таможенный контроль при выезде. Этим же вечером счастливая женушка заправила самогонным шедевром китайскую лампу и та, признательная за чистое горючее, затмила по своей яркости трехрожковую люстру. Так же добросовестно она работала и в последующие вечера. Тати наездом в деревню срезали и украли электрический провод, протяженностью в два километра.

В половине двенадцатого мы с Натальей приехали в больницу. Большой холл, предназначенный для посещений больных, способных ходить, дразнил пустыми рядами кресел у стен и чистотой светло-серого плиточного пола. Это мы хорошо разглядели с улицы через большие окна. Час свиданий еще не настал. Вместе с нами старательно таращились на пустое помещение еще с десяток посетителей.

Наверное, невозможно привыкнуть к больничной обстановке. Такое впечатление, что больные и здоровые находятся по разные стороны невидимой границы. И она на амбарном замке. Жизнь в палате замедляет свой ход и ограничивается стенами лечебного заведения. Люди за окном с их повседневными заботами, вечно куда-то спешащие, вызывают разные чувства – у кого из больных легкую зависть, у кого-то раздражение, но у большинства – скорее всего, равнодушие. Пока ты на больничной койке, мир за стеклом кажется далеким и нереальным. От болезни не убежишь и не спрячешься. Я невольно подумала о Людмиле. Что же такого она узнала, если решила удрать из больничной палаты? По всей видимости, новость была убийственной. В том плане, что болезнь, худо-бедно, может еще и подождать, а вот полученное известие сулило скорое и далеко не романтическое путешествие следом за родной матерью. Людмила удрала от собственной неминуемой смерти…

Было ужасно холодно. Наташка слегка пританцовывала под собственное «бу-бу-бу», мотив был невнятным. Воротник дубленки скрывал ее по уши. Не долго думая, я запрыгала рядом. В больнице, где лежала Милочка, все гораздо проще. Посетителей на улице не морозят. Можно было, конечно, пересидеть до начала посещения в машине. Но там, увы, не теплее. У «Ставриды» с утра нечаянно отказало «печное отопление». В дополнение к этому стекло у дверцы с моей стороны опять уползло вниз. К счастью – только до середины. Обалдевшая Наташка, сама не понимая, что несет, попробовала меня подбодрить:

– Ничего! В буквальном смысле поедем с ветерком!

«Ветерок» оказался довольно студеным. От холода я вообще плохо соображаю. Тем более когда ухо отмораживается и глаза слезятся. Схватив с заднего сиденья машины какую-то попавшуюся под руку шмотку, мигом сложила ее пополам и, как платок, натянула прямо на шапку. Шмотка оказалась половинкой байкового одеяла, преодолевшего долгий путь развития со времен младенческого возраста Лешика до звания собачьей подстилки для Деньки. И хотя этот факт меня нисколько не огорчил, Наташка машину остановила, заявив, что я позорю себя, ее, а главное – машину.

Пришлось опять с двух сторон подтягивать вверх стекло. Как ни старались, но оно упорно не желало подтягиваться.

– Да тащи же… – мычала подруга, со стороны улицы пытаясь устранить перекос. – Ну ты можешь подтянуть с левого края сильнее?! Давай, со всей дури! Р-р-раз!

– Н-не могу-у-у, – чувствуя, как леденеют пальцы рук, простонала я. – Дури не хвата-а-ет! – И была неправа. Стекло стронулось с места, покорно скользнуло вверх. Дальше уже было легче, благо отвертка лежала наготове.

Гришкину мать мы едва не прозевали. К двенадцати часам у дверей больницы семенила ногами от холода солидная толпа, в которой легко было затеряться. Вера Семеновна сама окликнула нас и приветственно помахала рукой. Прекратив пляски на отшибе, мы подхватили сумки с гостинцами для Григория и присоединились к ней.

В толпе наметилось оживление. Началась сверка часов. У кого-то время уже зашкаливало за двенадцать, кто-то уверял, что до открытия еще три минуты. Спор захлебнулся, поскольку двери больницы открыли, толпа ринулась внутрь, и свободных сидячих мест вмиг не стало. Но мы не переживали. Едва ли Григорий был в состоянии передвигаться.

Пропуск на его посещение выдали только на Веру Семеновну, разъяснив, что посетители к больному проходят строго в одном экземпляре. Двое оставшихся могут навестить больного поочередно только тогда, когда вернется первый экземпляр. Мы даже не расстроились. Охрана, она и в ближнем Подмосковье охрана. И каково же было наше удивление, когда нас с Наташкой категорически отказались пропустить внутрь даже за деньги.

Толкаясь и суетясь, мы торопливо разъясняли Вере Семеновне (было не до сантиментов, и не заметили, как стали «тыкать»), где, что и в каком пакете лежит. В результате у пластиковых сумок оторвались ручки, мандарины весело покатились в разные стороны, и стало ясно – донести все это одной худенькой женщине невозможно. Охрана равнодушно взирала на нашу возню.

Помощь пришла со стороны туалета. В лице полной и добродушной нянечки с ведром и шваброй.

– Веруня, ты чё тут колготишься? Аль, заболел кто?

Охране наскучило наблюдать за нами.

– Освободите проход! Дайте людям пройти!

– Шохин, не хами, а энто что, не люди? – возмутилась нянечка, махнув шваброй в нашу сторону. – Зять мой, Сережка, – доверительно сообщила она нам. – Дак кто приболел-то, Веруня?

Веруня плакала, стоя у стены в обнимку с пакетом. Мы с Наташкой, собирая мандарины, наперебой говорили за нее.