Еще одна из дома Романовых - Елена Арсеньева

Она наклонилась над перилами, всматриваясь в темную воду Мойки. Слезы мешали, Леля открыла ридикюль, доставая платок, и наткнулась на сложенный вчетверо листок со стихами. Она мечтала сегодня передать их Владимиру Александровичу, чтобы завлечь его… Но не удалось.

Ничего, в другой раз.

Вдруг листок выскользнул из ее пальцев и полетел под мост.

Вот нелепо! А впрочем, ничего страшного. Даже наоборот. Леле вспомнилось, как няня младшей дочери недавно говорила, утешая девочку в каком-то детском горе:

– Случилась беда – надо что-нибудь в воду бросить. Какую-нибудь вещь ненужную, да хоть просто бумажку. И нашептать на нее: «Уплыви, моя беда, унеси тебя вода! Пусть вода уйдет и все на лад пойдет!»

Как кстати вспомнилось!

Леля улыбнулась и, наклонившись еще ниже, чтобы видеть плывущий листок, прошептала:

– Уплыви, моя беда, унеси тебя вода! Пусть вода уйдет и все на лад пойдет!

– Сударыня! – Кто-то резко схватил ее за руку и оттащил от перил. – Вы… вы…

Леля возмущенно вырвала руку. Да что он себе позволяет?! Незнакомый человек, такая бесцеремонность!

И вдруг она поняла. Да он, наверное, решил, что она собралась кинуться с моста?!

Какая глупость! Нет, она не собирается умирать, она будет бороться за себя, за свой успех, за свою жизнь, за свою светскую карьеру. Нет ничего на свете, что было бы для нее сладостней, интересней, приятней, чем жизнь в свете. Чем жизнь.

Она слабо улыбнулась, и человек снял шляпу:

– Простите меня. Мне вдруг на мгновение показалось, что вы…

Леля изумленно всматривалась в его лицо. Да ведь это великий князь Павел Александрович, командир кавалерийской лейб-гвардии! Они не раз виделись в свете, в том числе – у Владимира Александровича. Прошло уже много лет после смерти его жены, греческой принцессы Александры, однако великий князь держался так, словно грусть по ней будет угнетать его вечно. Впрочем, какие-то слухи, что это не тоска, а раскаяние, что не жену он любил, а…

Дальше слухи становились вовсе уж скандальными, и, как ни любила Леля сплетни, она им не слишком верила. Влюбиться в жену своего брата до такой степени, что об этом узнала жена и от потрясения умерла в преждевременных родах?! Это слишком уж невероятно! Хотя, впрочем, официальная причина этих преждевременных родов тоже была нелепой и даже просто смехотворной: якобы Александра Георгиевна любила, спускаясь на берег, прыгать прямо в лодку с крутого берега и прыгнула очень неудачно. Вообразить, чтобы женщина на седьмом месяце беременности начала прыгать, да еще и с крутого берега?! Чепуха!

– Госпожа Пистолькорс? – изумленно проговорил в эту минуту великий князь. – Я вас не узнал сразу, простите великодушно.

– Это я прошу прощения, ваше императорское высочество, – начала было Леля, но Павел Александрович махнул рукой:

– Ради бога, оставьте. Я инкогнито, как видите.

Да, он был в штатском, именно поэтому Леля его узнала не сразу. Куда же он направляется – вот так, инкогнито? Не на тайное ли свидание? Нет, кажется, никуда не спешит… прислонился к перилам моста, с любопытством разглядывая Лелю.

– Когда-то здесь жила, на этой улице, – сказала Леля. – Вон там, ближе к магазину Гамбса. И мне нравится иногда приезжать сюда.

– Мне тоже нравится эта улица и особенно этот мост, – с улыбкой сказал Павел Александрович. – Один раз у меня было здесь весьма забавное приключение. Давно, лет десять тому назад!

– В самом деле? – усмехнулась Леля. – У меня тоже. И тоже давно.

И вдруг озноб прошел по ее плечам…

Павел Александрович тоже вздрогнул. Склонился к ней, внимательно всмотрелся в лицо.

– Боже мой, – тихо сказала Леля. – Так это были вы?!* * *

Самым чудесным существом для Маши (посторонние обычно называли ее великая княжна Мария Павловна) был ее отец. Матери она совсем не помнила. В доме было много ее портретов, а под одним из них под стеклянным колпаком лежал прекрасный аметистовый гарнитур: серьги, колье, перстень. Кто-то – может быть, камердинер отца Волков, может быть, няня Фрай, а то кто-нибудь еще – сказал Маше, что этот гарнитур отец подарил ее покойной матери, когда она родила ему дочь, то есть именно ее, Машу. И когда-нибудь эта фамильная драгоценность будет принадлежать ей.

Но даже думать об этом казалось Маше кощунством. Это было все равно что снять со стены матушкины портреты!

Память о ней хранилась неприкосновенной, как обстановка ее комнат. В них никто не входил. Когда Маша была совсем маленькая, она иногда подходила к дверям и прижималась к ним щекой. Тогда ей казалось, что там живет некий добрый призрак – нет, не призрак матери, а ее любовь, любовь к дочери. Те дни, когда у нее возникало это ощущение, были для нее счастливыми.

Она думала, так будет всегда, но вот однажды в доме наступили перемены.

– Ты уже слишком большая для того, чтобы жить в детской, – сказал отец. – Ты уже вполне можешь зваться барышней. Теперь ты займешь комнаты твоей матери.

Маша смотрела на отца недоумевающе. Раньше он вообще избегал упоминать о матери. А теперь говорит о ней с улыбкой… Теперь велел отпереть ее комнаты, проветрить их… А как же призрак ее любви?

Маше было и страшно войти в те покои, и очень хотелось этого. Наконец она решилась. Это оказались две просторные комнаты, разделенные большой гардеробной. Теперь это ее комнаты. Брат Дмитрий остался пока на третьем этаже, в их прежней детской.

Впрочем, он не огорчался.

– Здесь невкусно пахнет, – сказал Дмитрий однажды, наморщив нос.

– В самом деле, – сказала мадемуазель Элен, воспитательница Маши. – Пахнет плесенью!

Она доложила об этом отцу Маши, и тот приказал разобрать вещи покойной великой княгини.

Горничная Таня под присмотром мадемуазель Элен открыла стенные шкафы и огромные сундуки с поржавевшими замками, и плесенью запахло еще сильней. В глубине шкафов висели на брусьях заброшенные наряды, уже давно вышедшие из моды, стояли ряды маленьких туфелек. Их атлас поблек и потрескался. Из ящиков комодов извлекли шелка разных расцветок, перчатки, дюжинами лежавшие в коробках, обвязанных белыми атласными лентами, кружева, цветы, перья, носовые платки и саше, еще сохранившие свой запах. Здесь были солидные запасы всего – шпилек, мыла, духов, одеколонов.

Мадемуазель Элен с помощью Тани сортировала вещи, раскладывала, вела опись. Груды одежды лежали на полу. Разбор длился несколько дней. Между уроками Маша приходила посмотреть, как идут дела. Ей было так грустно, что иногда хотелось плакать. Как хороши, должно быть, были эти старые вещи, когда их носила мама – молодая, прекрасно одетая, красивая и счастливая. Но была ли она действительно счастлива? Сожалела ли она, умирая, о том, что оставляет этот мир? Маше казалось, что мать жила давным-давно, хотя прошло всего семь лет, как ее не стало.