На круги своя - Август Стриндберг

Он разложил свою библиотеку. Еще никогда и нигде он не чувствовал себя так хорошо.

До появления малыша надо было как следует прибраться. Муж с женой сами покрасили двери и оконные рамы, высадили у входа розы и клематисы, перекопали сад и кое-что в нем посадили.

Чтобы как-то заполнить большие белые стены, он расписал их картинами.

А когда все было закончено, они сели и с удовольствием полюбовались на дело своих рук.

— До чего ж здесь прекрасно! Теперь мы готовы к приходу маленького.

— Представляешь, как ему будет приятно видеть с первых же дней жизни столько рисунков.

Они ждали и надеялись, долгими весенними вечерами говорили только о ней (или о нем), гадали, кто же это будет, а жена больше думала о том, какого цвета волосы будут у малыша, пусть будет белокурый и пусть будет похож на его сына, который ей так нравился.

И она сама, и вся ее родня питали непонятное пристрастие к блондинам, трудно сказать, по какой причине, то ли потому, что белокурые волосы — это свет, тогда как черные, Бог весть почему, напоминали им о тьме. Они полагали, будто все блондины непременно хорошие люди, они дурно отзывались о евреях, хотя мать жены Акселя с отцовской стороны была еврейкой, а родня по материнской линии, где были сплошь голштинские крестьяне, слово «еврей» произносила как ругательство, а уж тесть Акселя, тот и вовсе был антисемитом. Но когда Аксель посмеялся над столь нелепыми взглядами, жена ответила ему: «Тебе не следует над этим смеяться, мы и сами такие будем!»

И вот наконец майским днем, когда ярко сияло солнце, еще неведомый странник заявил о своем предстоящем появлении, и после двенадцати мучительных часов выяснилось, что это девочка, причем отнюдь не темноволосая.

Эту идиллию можно бы считать полной, однако вместо того ей пришел конец.

Дело в том, что малышке не по душе пришлось ее пребывание в юдоли скорби, а потому она и кричала дни и ночи напролет. Кормилец нанимали, кормилицам давали расчет. Пять женщин прошли через этот маленький дом, и каждая ухаживала за ребенком на свой лад. Отец выглядел как преступник и только всем мешал.

Жена заявила, что он совсем не любит ребенка, а это глубоко ее огорчает и заставляет страдать.

Зато сама она превратилась в мать — мать, и больше ничего. Она перенесла ребенка к себе в постель, она могла провести большую часть ночи, сидя на стуле и восхищаясь прелестью спящей малютки. Время от времени его тоже призывали восхищаться, он же находил прекрасной не девочку, а мать, когда та с блаженным видом углублялась в созерцание дитяти.

Но тем временем на горизонте начали сгущаться тучи. Народ в округе был чрезвычайно набожный, и неуемный крик ребенка дал повод к пересудам. Все любопытствовали, окрещен ли он.

По закону ребенку полагалось принять веру отца, но, поскольку родители относились к этому весьма безразлично, они сколько можно оттягивали крещение как дело второстепенное, тем паче, что ни одного католического священника поблизости не было.

В постоянном крике ребенка и впрямь было что-то болезненное, и, когда соседи начали шушукаться, к ним заявилась бабушка и потребовала немедля окрестить дитя.

— Люди недовольны, они даже пригрозили закидать дом камнями.

Молодые маловеры этому не вняли и только посмеялись.

Но ропот нарастал, какая-то крестьянка даже исхитрилась углядеть в саду нечистого, и вообще этот незнакомый господин не иначе как атеист.

Как можно было подозревать, здесь не обошлось без подстрекательства.

Словом, разговоры, брожение умов не прекращались; теперь, встречая на своем пути еретика, люди смотрели в сторону.

Наконец от стариков поступил ультиматум:

— Либо ребенок будет окрещен в католическую веру в двадцать четыре часа, либо пусть семейство убирается за Бельт.

На эту угрозу он ответил следующим образом:

— Мы, протестанты, проявляем в вопросах нашей веры полную терпимость, но, когда за этим скрываются денежные расчеты, мы можем быть такими же фанатиками, как и любой католик.

Положение становилось поистине угрожающим, потому что у молодых не было ни гроша, чтобы уехать. На его письмо по этому поводу поступил более чем короткий ответ: тогда убирайтесь отсюда.

— До чего ж нелепо стать мучеником за веру, которой у тебя нет. Вот уж не предполагал, что нам придется вести здесь Тридцатилетнюю войну. Но и вы берегитесь: норвежец уйдет! А с собой он прихватит свою дочь, как подданный Норвегии.

В штабе врага это вызвало некоторое смущение, но они вышли из затруднения, прибегнув к военной хитрости.

Ребенка признали больным. И с каждым днем болезнь его усугублялась. Потом заявилась бабушка со свитой и сообщила, что малышка долго не протянет.

Он ей не поверил.

Когда же он вернулся домой после долгой прогулки по лесу, его встретила жена и сообщила, что, пока он гулял, девочку наскоро окрестила повивальная бабка под наблюдением врача.

— И в какую же веру? — осведомился он.

— Само собой, в протестантскую.

— Ума не приложу, как это повитуха-католичка могла окрестить дитя в протестантскую веру.

Однако, сообразив, что и его жена участвовала в заговоре, он умолк.

На другой день малышка совершенно оправилась, и разговоры о немедленном отъезде смолкли сами по себе. Ставка одержала победу.

— Ох, иезуиты!

* * *

Ребенок, который, как ранее предполагалось, тесней привяжет родителей друг к другу, не оправдал возложенных на него надежд.

Прежде всего жена сочла, что он совершенно равнодушен к дитяти.

— Ты ее не любишь!

— Почему же? Люблю, но как отец. А ты любишь ее как мать. В этом вся разница.

Причина же заключалась в том, что он опасался привязаться к новорожденной дочери, ибо ему предстояла близкая разлука с ее матерью, и он это предчувствовал. А быть связанным из-за ребенка представлялось ему ненужными оковами.

Она же со своей стороны не так чтобы твердо знала, чего ей, собственно, хочется.

Если он действительно любит ребенка, может произойти следующее: он возьмет да и заберет девочку, а если не любит, просто уйдет, и дело с концом. То, что он все равно уйдет, она предчувствовала.

Дело в том, что весной на парижской сцене поставили его пьесу и она имела большой успех, а на осень уже была проанонсирована вторая пьеса. Стало быть, он захочет туда поехать, ей бы тоже хотелось поехать вместе с ним, но ребенок связывает ее по рукам и ногам. Если же отпустить его в Париж одного, она уже больше никогда его не увидит.

Теперь к нему часто приходили письма с французскими марками, и это вызывало в ней любопытство, тем более что по прочтении он сразу же их сжигал.

Вот это, последнее обстоятельство, столь не похожее на его прежние привычки, возбудило в ней подозрение и ненависть.

— Ты куда-то собираешься съездить? — спросила она однажды вечером.

— Конечно, — гласил ответ, — не могу же я жить под вечной угрозой, что меня в любой миг могут вышвырнуть на улицу.

— Ты хочешь нас покинуть?

— Мне надо вас покинуть, чтобы уладить свои дела в Париже. Съездить по делам вовсе не означает покинуть.

— Ну что ж, тогда поезжай, — согласилась она, тем самым выдавая свои тайные мысли.

— И поеду, как только получу деньги, которых жду.

И снова пред ним явилась фурия. Для начала она заставила его перебраться в мансарду, и, хотя они с девочкой занимали целых две комнаты, она умышленно разворотила третью, служившую столовой и потому особенно красиво обставленную. Она содрала с окон шторы, сняла со стен картины, повсюду навалила в беспорядке детскую одежду и молочные бутылочки, и все это с единственной целью показать ему, кто в доме хозяин. Комната теперь выглядела так, словно в ней похозяйничала нечистая сила: на диванах и на столах — остатки еды, детские платьица, съестные припасы.

Ему теперь подавали испорченную еду, подгорелую еду, а в один прекрасный день она и вовсе поставила перед ним тарелку с костями, словно собаке. Кроме костей, она принесла графин воды, что служило выражением глубочайшего презрения, ибо подвалы были забиты бочками с пивом и ни один слуга не соглашался здесь работать, не выговорив себе пиво к обеду. Короче, его поставили ниже слуг и служанок. Но он терпел и молчал, поскольку был уверен, что деньги на дорогу рано или поздно придут. Впрочем, его отвращение росло с той же скоростью, что и ее ненависть.

Итак, он жил теперь в грязи, нужде, мерзости. Весь день он только и слышал, как жена бранится с кормилицей, бранится со служанкой, бранится с матерью, и все это под неумолчный крик ребенка.

Он заболел, у него поднялась температура, воспалилось горло, он так и лежал у себя в мансарде. Она не поверила, что он заболел, и даже не зашла к нему.

На третий день он послал за врачом, потому что не мог теперь глотать даже воду. И тут в дверях возникла его фурия.