А любви не меняли - Алиса Ханцис

собакам он боялся.

Сука была голодная и хлеб съела с аппетитом, а взамен позволила ему посмотреть на свою набухшую и пульсирующую петлю. Зрелище было мерзкое и в то же время притягательное. Илай окликнул кобеля, дремавшего в тени, и кинул кусок ему. Тот нехотя подошел, но жрать не стал. Этим куском Илай подманил суку и попытался развернуть ее к кобелю задом. Собаки были не в настроении – не то от жары, не то по другой роковой причине – но мальчик не унимался до тех пор, пока сука молча не впилась зубами ему в запястье. Он заорал и инстинктивно пнул ее куда-то в крестец. Собака разжала пасть, а вслед за этим на террасе затопали шаги, и дядя, пыхтя, заехал ему кулаком в ухо, а затем, уже лежащего, ударил носком строительного ботинка.

«Вот сюда», – Илай откинул одеяло и показал нежный изгиб тела, тронув пальцами ложбинку, спускающуюся от тазовой косточки в пах. Он выглядел виноватым – он знал, что сам был виноват, но я ощутил в тот момент, что готов своими руками задушить любого, кто бьет лежащего ребенка в живот – что бы этот ребенок ни сделал секундой ранее. Дара чувствовала то же самое и про собаку не обмолвилась и словом. Вздохнула, поцеловала Илая в щеку и позволила ему утешиться тихой близостью, а затем улечься рядом, уткнувшись носом ей в плечо. «Можно мне остаться, Мосс?» Я напялил на себя педагогическую личину и уже открыл рот, и тут сообразил, что он произнес эту фразу чисто, ни разу не споткнувшись. «Тут нет места на троих, – промямлил я бессильно, меня всё еще мучило осознание моей ненужности в этой постели. – Ты можешь остаться, но тогда я уйду». Он ничего больше не сказал, подобрал с пола свой плед и растворился в темноте.

9

Когда дядя его ударил, Илай понял, что это конец: взрослые никогда его раньше не били. Он дождался, пока тяжелые ботинки протопают по террасе в дом, и тихо выскользнул со двора. Пошел по дорожке вдоль магистрали, на перекрестке свернул и вскоре оказался на станции электрички. Солнце припекало; он уселся на лавку под навесом. Подъехал поезд, выплюнул пассажиров и тронулся дальше. У Илая был с собой телефон, но он не знал, кому позвонить: и мать, и дед были далеко и всё равно не приехали бы его спасать. Денег тоже не было. Он стал думать, сможет ли проскочить через турникет зайцем, чтобы сесть на региональный поезд, уходящий с центрального вокзала. Но даже если бы ему удалось добраться до деда, что толку: никто не даст ему пропускать занятия в школе, и дед вынужден будет отослать его обратно.

Он просидел на лавке до вечера. Хотелось есть, а еще сильнее – пить. В шесть часов появились двое полицейских, которые патрулировали станции в это время. Джесси среди них не было. Илай вздохнул. Когда минут через сорок они подошли к нему поинтересоваться, кого он ждет и не потерялся ли он, Илай честно сказал, что идти ему некуда, потому что дома его убьют.

Социальная система оказалась на высоте: шестеренки закрутились быстро, и уже на следующий день приехала мать, сгорая от стыда и негодования. Он ясно запомнил один момент – как она усадила его рядом на диван и взяла твердыми руками за виски. Её прикосновения были ему непривычны и неприятны, и никогда еще она не смотрела ему в глаза так пристально. «Илай, – сказала она, и в её голосе звучала мольба, – ты меня достал, понимаешь? Почему все дети как дети, один ты как не знаю что? Ну зачем ты полез к этой собаке, скажи? Зачем ты ее ударил – ты не понимаешь, что она живая, что ей больно? Тебе делать было нечего? Почему ты такой? Плохо учишься, ничего тебе не интересно, только ноешь всё время. Вот скажи, дядя тебя до этого хоть пальцем тронул? Кормил он тебя? Что тебе еще нужно?»

Мать была во всем права. Он действительно плохо успевал в школе: на уроках молчал, когда его спрашивали, материал усваивал медленно и читать не любил. Учебники были скучные, а в книгах вечно писали о том, к чему он не имел никакого отношения. Герои в них всегда были героические и делали множество вещей, в которых он не видел смысла. А про таких, как он, никто книжек не писал. Кому он нужен? А ведь ему все дороги открыты – мать на это особенно упирала, тыкала ему в нос не по годам развитыми детьми, которые становятся звездами в интернете: снимают видео, танцуют и поют. Да если бы такие возможности были у нее в юности (говорила она так, будто ей сто лет), она бы уже давно прославилась. Конечно, ей было стыдно, что у нее такой бесталанный и бестолковый сын, который даже увлечься ничем не способен.

– А её картины ты видел? – спросил я осторожно.

– Угу.

– И как?

– Фигня какая-то.

Мне тоже сделалось в тот момент стыдно: за нее, за него, за самого себя с этой своей виолончелью – символом маминой любви. На месте Илая я бы уже давно был в дурке, а, может, и в тюрьме.

– А музыка?

– Что музыка?

– Ну, ты слушал что-нибудь? Что тебе нравилось?

Илай помедлил и жестом попросил телефон. Пока он набирал что-то на клавиатуре, я гадал, что он нам покажет. Мне пришло в голову, что ему мог бы нравиться Моби – у него же была одинокая печальная собачка, глядящая на звезды? Хотя Моби, наверное, для нынешних подростков уже староват. Я успел еще подумать, что нам придется оправдать его доверие, потому что он невероятно уязвим сейчас, и какую бы ерунду он нам ни завел... дальше я уже ничего не думал, потому что к этой музыке был совершенно не готов: клавесин, струнные, и на их фоне – чуть дрожащий мужской голос, проникновенно поющий о дожде и слезах. Господи, сколько же лет этой песне – она же старше меня! Какой ты, оказывается, романтик, Илай. Мне ужасно захотелось, чтобы он дотронулся до моей руки, но он боялся – боялся быть отвергнутым.

Потом я из любопытства погуглил, и оказалось, что ему не зря так нравится эта песня: это ведь мелодия старинного канона, он триста лет пылился на чердаке, пока в семидесятые его не откопали и не сделали популярным. Как твоих паучков? –