Петербург - нуар. Рассказы - Андрей Кивинов

К. скручивает косяк, заправляет кофе. Надоело бегать в туалет, но кружку беру. К. просит последить по Интернету, правильно ли будет читать поэму «Медный всадник». Вступление читает без запинки.

Ищу стихи на свой вкус Читаю из Маяковского («дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг»), Бродского («ни страны, ни погоста…»), заканчиваю Окуджавой:

Он умел бумагу марать под треск свечки,Ему было за что умирать у Черной речки.

Плачу.

— Ну-ну. Что-то у вас с носами — С. там шмыгает на кухне, теперь вот ты, — говорит К.

Два часа дня. Спускаться в метро пока рано. Но свалить жизненно необходимо. Здесь стало душно и тесно. Прощаемся.

Мы с С. идем к нему, он недалеко отсюда живет. Идем по длинным, как вены, улицам. Наркотик не хочет покидать тело, потряхивает. Руки в карманах мокрых джинсов.

Перед тем как забуриться к С., гуляем на пустыре вокруг озера Долгого. Пустырь обступают свежие многоэтажки, хотя всего два года назад город здесь заканчивался. Под ногами поплывшая от дождя глина. Одинокая машина, водитель которой с недоумением смотрит вслед. Утки. Рябь на воде переходит в рябь на небе.

У С. отпиваемся зеленым чаем, ведем разговоры на окололитературные темы.

В гости заглядывает П. с девушкой. Она поет в одной из уральских групп, которую в числе прочих относят к волне новой музыки. Все очень на спидах, зрачки во всю радужную оболочку. Присматриваюсь к П. — сейчас он меньше всего похож на человека, способного на то, что нарисовало мое воображение. Играет роль? А на самом деле все дела уже обделаны и его послал К., чтобы меня успокоить?

— Хочешь амфетамина? — спрашивает П. в коридоре.

— Нет. Я им и так по самые уши загружен.

Говорим о музыке, о шульгинской кислоте, о просветленных состояниях. Девочка воодушевленно рассказывает о своих опытах с веществами.

Захожу в ванную, проверяю зрачки. Хотя бы выгляжу не как человек с кровоизлиянием в глаз. Можно ехать.

На улице по дороге к метро собран, сосредоточен и готов ко всему. В этой зеленой куртке, с высушенным кислотой мозгом чувствую себя древним викингом, только что сожравшим мухомор и пробирающимся через неизведанные земли.

Хочу оказаться скорее дома и убедиться, что все в порядке. Но в таком прожженном состоянии там появляться нельзя. Еду к М. на Петроградку. Это меньшее из зол. Из метро С. пишу СМС: «Мы выше одноклеточных. Люди в метро ненастоящие — типичные образцы для наркомана. Давай будем выше этого». Думаю, это мой «банан».

Девять вечера. М. радостно встречает в дверях. Проходим в ее комнату. Она садится мне на колени. Смотрит в глаза:

— Красивые у тебя глаза.

Молчу.

— Как повеселился?

Молчу.

— Как провел ночь?

— Я еще не ложился.

— Ага.

Она внимательно изучает мое лицо.

— Ну и сколько капель на этот раз сожрали?

— Две.

— Ага, понятно.

М. отворачивается. Волнистые волосы закрывают ее лицо. Она вздрагивает. Хочу ее обнять, но она отстраняется. Долго молча сидим.

— Я не ел ничего со вчерашнего нашего ужина в кафе.

— Пойдем, накормлю тебя. Драконья морда.

М. вытирает слезы. На кухне готовит чудесную яичницу с белым хлебом и помидором. Наливаю себе коньяка.

— Это чтобы сняться.

М. молчит. Проглатываю пятьдесят грамм коньяка и еле успеваю доесть яичницу. Начинает вырубать. Дотаскиваю свое тело до кровати, раздеваюсь, падаю и сразу засыпаю.

Спустя несколько часов просыпаюсь от запаха табака. Осторожно открываю глаза.

Тишина. Глубокая ночь. Включена настольная лампа. Распахнуто окно. М. сидит на широком подоконнике и медленно и очень эротично курит сигарету. Алый огонек виден сквозь воздушную полупрозрачную штору. Не могу вспомнить, когда последний раз видел ее с сигаретой.

Павел Крусанов

ВОЛОСАТАЯ СУТРА

Мойка, 48

— Пентаграмма, — сказал Семён Матвеев и стал у стола, опираясь рукою о глобус. — Клянись: пентаграмма, ей-чёрту! И открою великую тайну.

Борис Пильняк. Голый год

Существо человека Демьян Ильич схватывал чётко: смотрел на персик и видел косточку. Так был устроен. Одних занимает вопрос: кто ты, человек? Других: на что ты способен? Демьяну Ильичу хотелось знать: кто в тебе сидит?

Кто сидел в этой деве, он, разумеется, знал. Манеры её были такого рода: с незнакомыми людьми и с теми, кто был ей приятен или хотя бы не очень противен, она держала себя мило и приветливо, но для иных про запас имела норов, и если воспитание не позволяло ей без повода ударить гадёныша по лицу, то клюнуть его в затылок ей ничто не мешало. Для неё Демьян Ильич был гадок. Он понимал: грациозное и глупое создание. Но поделать с собой ничего не мог.

Что она ему? Когда Демьян Ильич видел её, в нём оживали странные противоречия. «Мой ум созрел для зла…» — с внутренней усмешкой думал он. И в то же время ему хотелось нежно трогать её, поглаживать и даже, может быть, попробовать лизнуть эту по-девичьи припухлую, покрытую нежным абрикосовым пушком щёку. Это было так просто, это было так страшно… При подобных мыслях сердце Демьяна Ильича тяжело надувалось, кровь вязко густела, и в груди хранителя делалось тесно и жарко. Ну что же, если нельзя быть вместе, то можно быть рядом… И в голове его рождался план. Прихоть? Он не поступал по прихоти, это было не в его правилах, но тут особый случай — чувств своих Демьян Ильич смирить не мог. Если нельзя быть вместе, то можно быть рядом… План складывался шаг за шагом — такие люди, в ком оживают несмиряемые чувства, становятся чудовищно изобретательны. План поспевал, ворочаясь в мозгу среди горячих мыслей, как стерлядь в вареве ухи. Он поспевал. Он складывался. Он сложился. Нет, Демьян Ильич не желал ей той же участи, какой одаривал других. Но как иначе? Она останется и будет с ним. Так, этак ли он не отдаст её…

— Гхм-м… — прочистил хранитель заржавелое горло.

И через царящий в доме кавардак — привычный и уже удобный — отправился в ванную совершать туалет. Ведь и самую прекрасную новость способен убить запах изо рта вестника.

Взять хотя бы утконоса. Дела его плохи — неспроста он угодил в Красную книгу МСОП, а это значит, что законным путём приобрести зверька в виде экспоната (чучело) музею практически невозможно. Во-первых, добыча утконоса в Австралии запрещена и по австралийским законам сурово наказуема. Во-вторых, запрещён и сурово наказуем вывоз незаконно добытого утконоса за пределы Австралии. В-третьих, в соответствии с целой гроздью международных конвенций и договоров, попытка ввоза преступно добытого и незаконно вывезенного из Австралии утконоса в большинство стран, чтящих правила мирового общежития, тоже запрещена и наказуема. Тройной кордон. Конечно, можно попробовать найти чучело на вторичном рынке, но предложения там довольно ограничены, и утконос, скорее всего, будет сед от пыли и трачен молью. Конечно, существует практика межмузейных обменов, но это привилегия крупных учреждений с богатыми фондами. Конечно, есть покрытые мраком пути нелегальной коммерческой зоологии, но…

В здешнем заведении за стёклами старинных витрин красовались целых три чучела утконоса. Недурно для небольшого — в один тесно заставленный зал — музея при кафедре зоологии университета носящего имя вполне приличного писателя, которому декабристы поломали жизнь, разбудив в нём революционного демократа Коллекция музея начала формироваться ещё в позапрошлом веке при Женских естественных курсах гимназии Лохвицкой-Скалон, а в 1903-м музей переехал сюда на набережную Мойки, в новоиспечённый Императорский Женский институт. С тех давних времён музейные витрины хранили два особо редких экспоната чучело трёхцветного ары (Ara tricolor), вымершего кубинского попугая, последний экземпляр которого был подстрелен в 1864 году на болоте Сьенага-де-Сапата, и могучего жука-усача Xixuthrus heyrovskyi. Красавец-попугай пострадал за своё великолепие — перо его пошло на дамские шляпки, а когда хватились, восстановить поголовье или хотя бы сохранить некоторое количество особей в неволе оказалось уже невозможно. Жук-усач, запертый под стекло в энтомологической коробке, был бурый, разлапистый, как корень мандрагоры, и к настоящему времени тоже вымер. Некогда он обитал на островах Фиджи, где туземцы лакомились его толстыми, продолговатыми, точно любезно изготовленные самой природой колбаски, личинками. В итоге аборигены, не чувствуя меры вещей, сожрали всю популяцию вида.

С 1909 года на протяжении четверти века здешней кафедрой зоологии заведовал знаменитый профессор, учёный с мировым именем, — при нём музей серьёзно пополнил фонды и стал едва ли не лучшим вузовским музеем страны. Среди редких и экзотических объектов удивлённого посетителя встречали тут покрытый коричневой костяной чешуёй, как огромная еловая шишка, африканский ящер панголин, иглистый мадагаскарский тенрек, семипоясный и девятипоясный броненосцы из пампасов Южной Америки, австралийская ехидна, американский трёхпалый ленивец и четырёхпалый муравьед тамандуа… Фантазия составителей средневековых бестиариев бледнела рядом с этими существами, как бледнеет извлечённая из пучины медуза, светившаяся во тьме, но погасшая на свету Список экзотов, однако, на перечисленных экспонатах не заканчивался. В антикварных витринах и на полках застеклённых дубовых шкафов выкатывали круглые глаза лемуры и фавны, кривлялись мартышки-гусары, дрилы, гверецы и игрунки. Что уж говорить про белых и бурых медведей, каланов, коала, летучих лисиц, варанов, крокодилов, моржей, ламантинов и дюгоней… А птицы? А заспиртованные аскариды и цепни в толстых стеклянных колбах? А моллюски? А иглокожие и морские звёзды? А энтомологический отдел? А рыбы? А губки? А рептилии и амфибии? А морские членистоногие? А рога и головы копытных на стенах под потолком? Всё за один раз не могли объять взгляд и вместить память. Целиком коллекцию не удалось бы втиснуть в пределы отведённого пространства, поэтому часть экспонатов была выставлена в учебных аудиториях. Может, для Иного музея — фи, крохи, а для другого — законный повод для сдержанной гордости…