Дурочка - Дора Карельштейн

Хам-шофёр сбежал, интеллигент Высоцкий прибежал.

Хотела бы я видеть, как действовала бы её наука, если бы хам остался.

Хаму законы не писаны, он идёт напролом, ни с чем и ни с кем не считаясь, дипломатия и разум здесь бессильны.

После столь удачного замужества наши встречи с Ниной стали более редкими, но продолжались, хотя стали носить несколько иной характер.

Мы периодически приглашали друг друга на обеды.

Встречи за столом были не без приятности.

Ели, пили, шутили, рассказывали анекдоты, вспоминали студенческие годы в Ленинграде, общих знакомых там, а также вспоминали первые полуголодные годы в Минске.

В общем, всё было хорошо и спокойно, казалось: что эти встречи будут периодически повторяться до старости.

Но! Однажды Нина позвонила и попросила меня, как врача, помочь им.

Высоцкому предстояла служебная поездка в Париж на 15 месяцев.

Для этого следовало пройти медицинское обследование, и в том числе электрокардиограмму (ЭКГ).

Он так волновался при обследовании, что каждый раз ЭКГ фиксировала приступ пароксизмальной тахикардии.

Нина просила сделать ему подложную ЭКГ.

Я отказалась от этого, но выписала ему лекарства и убедила его, что через неделю у него всё будет нормально, и когда будут снимать ЭКГ, он может не сомневаться и быть совершенно спокойным.

Результат этой психотерапии в сочетании с препаратом, снимающим нервное напряжение, был прекрасным, и Высоцкий благополучно отбыл в Париж.

Когда он вернулся назад, они приехали к нам на шикарном Кадиллаке чёрного цвета.

Нина была в туалетах из Парижа, выглядевших на ней также нелепо, как на француженке могли бы выглядеть советские туалеты.

Мы приготовили лучший из обедов, который могли приготовить и ждали рассказов от живого очевидца, побывавшего в недостижимом, легендарном Париже.

Высоцкий с серьёзным видом утверждал, что страдал в Париже жестокой ностальгией, тоской по Родине.

Из дальнейших рассказов можно было сделать вывод, что Париж сильно уступает Минску.

Что-то было утеряно, разговор «не клеился», было скучно и ненатурально.

Мы пытались шутить и веселиться, и чтобы как-то развеселить гостей, я рассказала, услышанный недавно от пациентов, политический анекдот… За столом воцарилась мёртвая тишина, как если бы я издала неприличный звук.

Гости даже не улыбнулись.

Через несколько минут они попрощались и деловито забравшись в свой Кадиллак, уехали навсегда.

Вскоре мы стороной узнали, что они получили новую четырех комнатную квартиру, а Высоцкий перешёл работать в городской партийный комитет, хорошо вписавшись в рядовую советскую номенклатуру.

Как говорят, комментарии излишни или мораль сей басне не нужна.

"Се ля ви! "– утверждают французы.

Забегая вперёд, я рассказала об Алике и Нине, приехавших вместе с нами из Ленинграда в Белоруссию.

Теперь не мешает продолжить мою историю, которая не имеет такой «счастливый» конец, как статус жены горкомовского работника, рвущейся вверх и поплёвывающей на тех, кто внизу, но наша история тоже имела свои прелести, а ещё больше барьеров.

Виталий окончил институт, защитил диплом и получил направление в Минск, где был мединститут, но не было санитарного факультета.

Казалось, что всё идёт как надо, жена-студентка переводится продолжать учёбу в том городе, где будет работать муж-инженер.

За неимением санитарного факультета, «приходится» перевестись на лечебный факультет и никаких проблем!

Но проблемы возникли, как только мы пришли в деканат (в Ленинграде), чтобы получить мои документы.

Мне категорически отказались дать перевод в Минский мединститут, ссылаясь на то, что стране нужны санитарные врачи.

Страна не могла решить своих проблем иначе, как разлучив меня с долгожданным мужем!

Я расстроилась и упавшим голосом спросила декана что мне делать.

Конкретных предложений от декана не поступило.., у него не увлажнились от жалости глаза и сердце не смягчилось.

Он не собирался менять своего решения, его не волновала моя перспектива четыре года спать в общежитии, вдали от любимого.

Но тут на подмостки мужественно взобрался Любимый.

– Как – закричал он истерическим голосом – Вы разрушаете молодую семью! Я буду жаловаться! Я дойду до ЦК!!

Декан проницательно посмотрел на него и, как ни странно, проявил дальновидность.

– Молодой человек, – сказал он пророчески – Вы сами разрушите свою семью!

Тем не менее, это его (декана) не воодушевило помочь сохранить оную.

– Можете жаловаться хоть Богу! – сказал он злорадно, чувствуя свою неуязвимость и нашу зависимость.

Что нам оставалось делать?

Мы сосчитали свои скудные гроши и вместо летних каникул в очередной раз взялись за ручки и отправились в Москву искать управу на несгибаемого декана.

В Москве в это время жил, окончив стоматологический институт, Пинчик – моя первая любовь. Я знала его адрес.

Когда он в своё время уехал, мир для меня опустел, немало слёз пролила я тогда…

Но отплакав и отстрадав, я считала эту страницу своей жизни перевёрнутой.

Теперь он стал для меня только кузеном.

Я позвонила ему и спросила, не можем ли мы пожить у него на время наших хождений по инстанциям. Он согласился.

Мы приехали. Он выглядел точно так же, как прежде: худенький, элегантный, молчаливый. Ел маленькими порциями и смеялся одними глазами. Он вызвал во мне такие нежные, тёплые, но самые родственные чувства, как будто никогда не было ни большой любви, ни большой печали.

Я была уверена, что его чувства должны быть такими же, ведь это он первый уехал и не написал мне ни одного письма, предоставив в одиночестве зализывать раны.

Ещё в пору нашей любви, он говорил мне, что благодарен за то, что уже никого больше любить не будет, а следовательно и мучаться не будет.

Но я убедилась на собственном примере, что когда любимые расстаются и рвётся ниточка любви, то всё кончается.

Я познакомила его с моим мужем, мы мило поболтали. Он мне рассказал, что действительно никого не любил больше и не любит, но это его не огорчает, так как создаёт лёгкость и спокойствие в отношениях, он часто знакомится с симпатичными пациентками, многие из которых охотно остаются на определённое время, доставляя ему немало радости, но не оставляя печали при расставании.

Пинчик производил впечатление спокойного человека, довольного жизнью.

Я рассказала ему о трудностях с переводом в Минский институт и особо не распространялась о своей сегодняшней очередной горячей любви.

Он снимал большую меблированную комнату. Мы получили уютный уголок за шкафом, где был диван. Набегавшись, целый день по бюрократическим местам, мы вечером возвращались полуживые, выпивали чая и засыпали, как только доползали до дивана.

Через три дня Пинчик внезапно, не объясняя причину, сказал, что мы не может дольше у него оставаться. Нам ничего не оставалось, как искать новое место для ночлега и утреннего чаепития.

К счастью нам удалось устроиться у дальних Лейкиных родственников, но я была обижена на Пинчика, который так внезапно нас выставил.

Прошло время и я узнала, что уехавший от меня «спокойный» Пинчик сохранил кое-что в своём больном сердце и мой бесцеремонный приезд с верзилой – мужем обошёлся ему в сердечный приступ. То время, когда мы жили у Лейкиных родственников, его комната пустовала, потому что скорая помощь увезла его в больницу.

Получается, что мои шумные эмоции и необузданные страсти – мордасти меньшее зло для сердца, чем тихое спокойствие Пинчика.

Потом он выздоровел, женился, имел сына, которого любил, работал на двух работах, тихо молчал дома, вызывая недовольство жены и её родителей, тем, что живёт своей внутренней никому недоступной жизнью.

Позже, когда моя семейная жизнь превратилась в грозу с короткими прояснениями, то приезжая в Москву, я ему рассказывала, как я от всего устала и хочу развестись.

Он снисходительно посматривал на меня через очки своими зелёными умными глазами и утешал, что не все кончено, что я смогу ещё раз выйти замуж, если захочу.

Однажды у меня появилось желание поцеловать его, он сказал, что забыл, как это делается и вежливо чмокнул меня в щёчку.

Уезжая в 1990 году, мы попрощались по телефону, так как не могли встретиться.

Теперь живём в разных странах, и неизвестно придётся ли ещё когда-нибудь увидеться, но если даже придётся, то это ничего не добавит и не убавит. В любом случае, это одна из жизненных потерь, одна из несостоявшихся возможностей счастья.

Московское хождение по инстанциям дало нам немалый опыт для будущего, воодушевив Виталия на поприще жалобщика – скандалиста, низвергающего директоров советских предприятий.

Начало было трудным. Тот, кто был, как мы наивны, и задумывали сделаться ходоками, чтобы искать правды в Москве советской, должен был быть готовым пройти следующим путём: