Путеводная звезда - Анастасия Дробина

– Даша…

Ответа не было.

– Даша, ты… вставай, пожалуйста.

Молчание. Дашка по-прежнему лежала ничком, сжимая в руках отцовский кнут, и Яшка видел, что она судорожно вздрагивает.

– Дашка, ну что ты, в самом деле! Вставай! Ну!

– Что ты сделал-то, Яша? – всхлипывая, спросила она. Медленно поднялась сначала на колени, потом на ноги. – Зачем же ты так?

– По-другому надо было?! – ощетинился Яшка.

– Он же отец мой!

– А она – моя сестра! Сколько терпеть можно было? И так из-за тебя пять лет промолчал! А по-умному – вовсе незачем нам было вместе жить! Я еще когда тебе говорил – уедем? Ну, говорил или нет?! А ты что? «Останемся, родня ведь, отец, больше нет никого…» Вот тебе теперь, на здоровье, я же и виноват!

– Ты рехнулся! Ты с ума сошел! – Впервые Яшка слышал, как жена кричит в полный голос, скаля зубы и размахивая руками, как какая-нибудь таборная баба на базаре. – Это мой отец, понимаешь?! Мой родной отец! Ты его чуть не убил! Что было бы, если б я не выскочила?! Человек ты или собака бешеная? Дэвлалэ, как я с тобой прожила столько времени, как?! – Она резко шагнула вперед, поднимая руку с зажатым в ней кнутом, и на мгновение Яшке показалось, что жена хочет ударить его.

– Ах, вон куда?! – взбеленился он. Резко схватил ее за запястье, сжал, и Дашка, морщась, уронила кнут. – Вон куда тебя, змея, понесло?! Спрашиваешь, как жила со мной? Собака я? Бешеный?! Да это вы, смолякоскирэ, все озверелые! Надо же было мне додуматься – из вашего рода жену взять! Чтобы загрызла в постели, как волчица! Ну, беги за ним, за отцом своим, беги! Беги, не держу! Я себе таких сотню найду! Может, и лучше! Пошла прочь, паскуда! – Он оттолкнул Дашку, и она, не удержавшись на ногах, снова упала. Тяжело, держась за живот, поднялась. Вытянув вперед руки, пошла к воротам. Покачнувшись, ухватилась за столб – и замерла, подняв безжизненное лицо к встающему солнцу.

Некоторое время Яшка исподлобья поглядывал на жену, ожидая, что она, может быть, повернется к нему сама. Дашка не поворачивалась. Стояла, обхватив руками столб, неподвижная, вся облитая розовым утренним светом. Тогда Яшка быстро перешел, почти перебежал двор, насильно, взяв за плечи, развернул к себе жену, осмотрел ее с головы до ног. Осторожно вытер серую полосу грязи на щеке, сморщился, увидев красную царапину. Смущенно прошептал:

– Тебе очень больно? Да? Даша, лачинько…[24] Я же не хотел. Правда, не хотел.

Дашка молчала. Ее неподвижное, покрытое пылью лицо было повернуто к поднимающемуся солнцу.

– Дашка, ну что ты? – Яшка растерянно опустился на колени, прижался к животу жены, где шевелилось маленькое, крохотное, уже живое. – Ну, что ты… Я не хотел… Не молчи, а? Прости меня… Ну, что мне сделать, Даша?

Она молчала. Молчала, не отстраняя его, и Яшка испугался по-настоящему.

– Дашка! Не молчи! Ради бога, не молчи, не надо так! Я… я не знаю, что сделаю, если ты молчать будешь! Вот… вот убью, если не простишь!

Рука жены вдруг легла на его плечо. Яшка облегченно вздохнул.

– Не сердишься? Нет? – Он взял руку Дашки, виновато уткнулся в нее лицом. – Ну, скажи ты хоть слово… Дашка!

– Я вижу, Яша, – тихо сказала она.

– Что ты там видишь? – машинально спросил он.

– Солнце.

– Какое еще, к черту… Чего?! – Яшка вскочил на ноги, тревожно, недоверчиво всмотрелся в лицо жены. – Дашка! Лачинько! Повтори!

– Я вижу солнце, – ровно повторила Дашка.

Яшка взял в дрожащие ладони ее освещенное розовым светом лицо. На него смотрели мокрые, черные, широко открытые глаза. Чистые, чуть раскосые глаза с голубым белком.

– Говори, Дашка! Говори! Что еще видишь?

– Тебя вижу, Яшенька… – Подбородок Дашки вдруг задрожал. – Мо-о-ре… Дэвлалэ, Цинку вижу! Доченька! Маленькая! Ой-й-й…

– Господи! – Яшка снова упал на колени. Ударил кулаками по земле, и над едва проснувшимся поселком взлетел его громкий, гортанный, полный отчаянной радости крик.

* * *

Илья запил так, как и боялся: вмертвую, без просыху.

В Одессе, на дальней окраине, выходящей в пересохшую желтую степь, торчало, как нарост на раковине-мидии, бесформенное строение – кабачок «Калараш». Место это было опасное. В полутемном сыром зале с низким потолком всегда толклись бродяги, портовые босяки, конокрады, воры и нищие, проститутки всех мастей и возрастов. Из кладовой «Калараша» был прямой ход в катакомбы, и в случае облавы все гости кабачка скопом бросались к подвальной двери и исчезали, как тени. Но облавы здесь бывали редко: народ, посещавший «Калараш», был отчаянным, терять ему было нечего, и несколько раз отсюда выносили полицейских и солдат с проломленными головами. Закрывали «Калараш» бесчисленное множество раз, но хозяйка – громадная, рыхлая, страдающая водянкой Феська – имела, по слухам, связи в самом полицейском управлении, и сомнительное заведение возрождалось, как грязный Феникс, снова и снова.

Илью репутация кабака беспокоила мало. Он пришел сюда уже сильно пьяным, подойдя к стойке, вывернул карманы, высыпал перед Феськой скомканные ассигнации и мелочь, объявил: «Пью на все» – и, шатаясь, направился к свободному бочонку-столу. Феська сгребла деньги под стойку, невозмутимо поправила повязку на лице, скрывающую последствия ошибок молодости, и, пыхтя, сняла с полки огромную бутыль, оплетенную красноталом.

Довольно быстро Илья перестал различать дни и ночи. Просыпаясь раз за разом в кабаке, он поднимал голову с осклизлого бочонка, осматривался, видел перед собой бутыль и зеленый стакан с толстым дном, пил вино, пытался сообразить, почему он здесь и что стряслось, но вспомнить уже не мог и снова ронял голову на кулаки или растягивался прямо на полу рядом с бочонком. Через несколько дней посетители «Калараша» уже привыкли к взлохмаченной, сгорбленной фигуре цыгана, спящего в обнимку с бутылью или сосредоточенно тянущего прямо из нее вино. Цыган не буянил, хотя пил уже давно, изредка ворчал на своем языке, иногда поминал по матери какого-то Ваську, произносил женские имена, всякий раз – разные, сбрасывал с бочонка пустую бутыль и, в ожидании, пока Феська принесет другую, засыпал.

– И, хосподи, шо ж это с человеком? – дивились жалостливые проститутки, перешагивая через спящего на полу Илью. – Скока ж он еше так-то намеряется?

– Жена ушла, дело известное, – поясняла всеведущая Феська, вытирая серо-желто-зеленым краем фартука бочонок, выдергивая из рук Ильи пустую бутыль и заботливо ставя перед ним новую. – Ох, будь оно неладно, наше бабье племя… Одно гадство с него.

На девятый день, вечером, когда пыльные оконца кабака светились рыжим закатным светом, в «Калараш» вошла Роза Чачанка. В своей потрепанной синей юбке и выгоревшей оранжевой кофте, босая, она тем не менее казалась одетой лучше всех в кабаке, и на нее тут же обратили внимание. Компания портовых грузчиков в углу рассыпалась громким гоготом, перед Розой тут же завертелся маленький, черный, раскосый, неопределенной национальности босяк в рваной тельняшке и сбитой на затылок женской шляпке, заржал, сально оскалился: