Майя и другие - Сергей Николаевич

гол.

мяч в ворота.

и что делали в этот момент твои руки?

курили?

как всегда, держали фильтр?

ты была влюблена?

когда была последняя постель с сашей?

или не было вообще, а все сказки?

лиза ушла сама или ты ее, как всегда и всех, вынудила?

ты слышала, как я искала тебя за семь дней до твоей смерти?

мы приехали в питер, и я зашла к тебе. позвонила в дверь. мне отворил твой вечно бухой сосед и сказал, что тебя убили. я не поверила. послала его Цензура и стала искать тебя по участкам с ментами и свидетелями. и нашла тебя. и мы смеялись. а потом был концерт в бкз, и через два дня после моего отъезда тебя не стало. вот теперь тебя убили по-настоящему.

таким образом, ты погибла дважды: сначала смерть намекнула, а потом пришла за тобой сама.

почему так? почему? за что?

слишком много вопросов. ни одного ответа.

я схожу с ума.

наше последнее прощание было после того концерта в вагоне питерского экспресса. ты провожала нас. я уговаривала тебя поехать с нами зайцем на полке для багажа и жить с нами в москве. я была уверена, что так надо сделать. дальше тянуть было нельзя – ты с каждым разом сдавала все сильнее и очевиднее. надо было вытягивать тебя из питерского гнилья и спасать.

– поехали!

– но у меня нет паспорта!

– вот черт! ну нет так нет! поехали зайцем!

– я не могу. мне надо забрать паспорт. завтра заберу и приеду.

– поехали сейчас. ну его!

– нет. динуль, заберу и приеду. обещаю.

и рука с другой стороны вагона, и ты побежала вместе с ним. мне кажется, я подумала тогда, что вижу тебя последний раз.

так и случилось. ты погибла.

тебя просто

прямо в лоб

снес трамвай

в пять утра

29 октября 2004 года.

трамвай успел.

а я нет.

день второй

ее смерть живет во мне. каждую секунду. ее смерть живет во мне, как живут во мне мои дети. эта смерть дышит со мной в такт. так же безукоризненно следуя за мной везде, как маленькая ахмадулинская дочь за дождем.

я не принимаю смерть, но она – плющ. вечно зеленое растение, отвратительное в своем непоколебимом спокойствии и уверенности, что всех переживет. еще бы! смерть терпеливо наблюдала за нами. ждала. и когда наступил момент, исполнила свой долг.

и вот ее пьедестал! а я молча задыхаюсь у изножья, не имея слабости сказать: “я тебя ненавижу. тебя нет”.

стоит сорваться, она тут же осклабится: “меня нет? вы уверены, мадемуазель? не смешите! эту жизнь выиграла я. а вы обречены ходить по кругу”.

и я – полная веры в то, что смерти не существует, и поэтому никто из нас никогда не умрет, – каждый день здороваюсь со смертью ольги.

день третий

иногда очень хочется сломать шею

роскошной розе в каскадах дыма,

не пить свой бокал намного быстрее,

чем тебя сочтут до дна нелюдимым,

поднять чей-то стул за любую ножку,

осквернить окно водопадом трещин,

пробить и выкинуть, как сережку

в подарочный флирт для игривых женщин,

и кинуться вслед, чуя ярость в лапах,

в паденье превысив стремленье бега,

упасть. и прочувствовать горький запах

деревьев в коросте саднящей снега.

ты была поэт. не именно стихами.

стихо-творения – всего лишь почерк поэта.

ты была поэт в самом выразительном значении этого звания.

ты была идеальна в единственном его предназначении – великодушии и любви.

я не утрирую. добрее не сыскать и совестливее не найти.

не веришь? спроси тех, кто остался жив.

я расскажу про тебя как есть. не обижайся, пожалуйста. наплюй на общественное мнение – оно суть проституция. оправдываться и краснеть не за что. было как было. и было честно. головокружительно честно. временами мы огребали по полной от этой честности. честно до тошноты, мордобоя, пьянок и прочих атрибутов молодости. молодость прошла. теперь если пьянки, то с чувством вины и отвращением; мордобой немыслим; честность каждый день ныряет в двойные стандарты, а тебя физически нет. однако…

однако это не панихида по прекрасной эпохе. сейчас – даря тебе бессмертие этими буквами – я отдаю ей дань. я вспоминаю нашу молодость и ликую от того, что с нами все это было. мой рассказ о тебе полон той же радости, которую ты приносишь, изредка навещая мои сны. я просыпаюсь, и мне очень хорошо от того, что мы опять были вместе. а потом я встаю, и начинается мое настоящее. мое настоящее изумительно, ольга. я настолько счастлива, насколько может быть счастлив живущий. и мне так тебя жаль, ольга. так жаль.

день четвертый

и вот она – story about the most wonderful trouble woman in the universe[29].

мы стали знакомы в 1992 году. дуэт покорял магадан, песни шли в гору, люди влюблялись как таковые, и пошлое “ложились штабелями” здесь уместно.

помню участие в каком-то студенческом концерте, и пыль изнанки кулис, и я спотыкаюсь о чьи-то гулливерские ноги.

– простите, – шепчу. – ничего страшного, – мне в ответ.

(именно глагол) задираю голову и много выше себя вижу девичье лицо в огромных ботанических очках.

так мы опознали друг друга. она была режиссер молодежного магаданского театра.

преданная истории, русской, зарубежной и вообще любой литературе, знающая русский, старославянский, церковнославянский как свои пять, ныряющая в недра искусства в любом его проявлении, будь то театр или кино, репин или сальвадор, гомер или зощенко, и свободно чувствовавшая себя на его просторах.

высоченного роста, в ту пору длинные русые волосы и громадные очки и немного птичьи руки с постоянной сигаретой. джинсы ее казались мне парусами, куртки – плащ-палатками, шаги – верстами, мера напитков – кубками. выпив, она брала гитару и, не имея слуха, пела свою:

в холодных странах, где сизый лед, я иду только вперед.

а в жарких странах, похожих на ад, я иду почему-то назад.

а в аргентине и в мексике солнце коснулось вершин пирамид.

кто-то жалеет о том, что было. я о том, что еще предстоит.

и тебе было все равно, есть у нее слух или его нет. ты не замечал, что играет она, как большинство барышень, “трень-трень-трень”. все это было несущественно перед громадным обаянием, которое излучал этот человек.

она влюбилась в дуэт. дуэт принял это как должное, со свойственной юношеской безответственностью за тех, кого приручил, и улетел в долгожданный питер.

а ольга затосковала. и здесь, думаю, началось ее движение к смерти.

день пятый

она тосковала недолго. она вообще не умела сидеть и ждать, если горело. а здесь не просто горело, под ее огромными ногами буквально взрывалась земля – так ей хотелось к нам. и через несколько месяцев после нашего отъезда она продала чучело крокодила (экспонат отца – именитого чукотского костореза) и купила билет в питер. в ночь перед отъездом, многократно прощаясь с легионами друзей, она финально отправилась в баню и там упала спиной на раскаленные камни в парной. вероятно, это был знак. но кто из нас в семнадцать лет придает им значение? ольгу привезли к моему отцу в травмпункт, и он оказал ей все, что можно было оказать в тот момент. я не помню, меняла она билет или нет. мне кажется, да. прилетела она летом в моей кожаной мотоциклетной куртке, обвязанная мазью вишневского и поверх бинтами, с перевязанной рукой, которой она вообще не могла шевелить. мучилась с полгода. шрамами гордилась всю оставшуюся жизнь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});