Семейная реликвия - Евгений Богат

Я испытал тысячи разочарований (это не гипербола!), но все-таки верю в торжество добра, красоты человеческих отношений. Мне интересны твои планы, идеи о своей педагогической деятельности. Ведь время (даже небольшое!) многое меняет. Интересно знать, как ты развиваешь в себе то, что хочешь развить. У М. Шагинян есть прекрасные слова: „А растет человек до самой смерти“.

Вот мои мысли о том (они, впрочем, не новы, но каждый их открывает для себя по-своему), как победить притупленность чувств.

Мы живем не всегда. Мы смертны. А почему этот ребенок плачет? А почему? Нужно думать, как твое отзовется в другом. А что такое сочувствие? Сочувствие возможно тогда, когда ты пережил что-то подобное. И, встречая чье-то горе, вспоминай о своем, думай о нем, как о своем. И, погружаясь в себя, помни о своей причастности к человечеству, думай о чем-то далеком, неожиданном. Нужна новизна сравнений. Мысль — это сравнение с чем-то чего-то неожиданного и „прыжок в сторону“. Только так возможна новизна мысли и, значит, новизна чувств. Мы, люди XX века, должны работать над новым мировосприятием. Всего, чем я живу, все равно одним махом не опишешь. Поэтому (если будешь согласна на переписку) задавай вопросы, которые тебя волнуют. Будем спорить, будем искать.

Итак, я буду ждать твоего письма».

Письмо Владимира Патрушева я опубликовал в книге «Ничто человеческое…», которая вышла в 1979 году. Я решился его обнародовать по двум соображениям. Во-первых, в большой почте, полученной на имя героини моего очерка, оно было самым, что ли, неличным, то есть личным в том широком понимании этого слова, когда жизнь мира, человечества, минувших и будущих поколений становится твоей личной жизнью. Второй же мотив, по которому я решился его опубликовать, состоял в том, что я надеялся: с ним будет переписываться не только тот человек, к которому он обращался (героиня моего очерка).

Что же было потом?

Об этом рассказал сам В. Патрушев:

«…Давно собираюсь написать и лишь сегодня решился. Публикация моего письма в Вашей книге „Ничто человеческое…“ внесла большие перемены в мою жизнь. Хотя О. и не ответила на мое письмо, но я получил сотни писем из разных уголков СССР. Многие из авторов этих писем уже стали моими верными товарищами. А некоторые даже были у меня в гостях. Это — Виктор Табаков, Виктор Кальманов, Татьяна Ляхова, Татьяна Сивак. Были у меня и работники украинского радио.

Вам уже известно, наверное, из письма Т. Ляховой, что у меня появилась семья. Тоже благодаря Вам. Валя, так зовут мою жену, написала мне после книги „Ничто человеческое…“, побывала у меня, и мы решили стать Патрушевыми. Сейчас у нас подрастает сын. На днях ему исполнится шесть месяцев. Так что Вы, образно говоря, духовный дедушка нашего сына Володи.

Хотелось бы еще много Вам написать, но, как говорил один селькор: „Весь сыр в один вареник не уложишь“.

В. Патрушев, с. Ходорков Житомирской области».

И немало потом я получал писем из села Ходорков Житомирской области. Патрушев писал о том, что желающих побывать у него теперь немало, он даже вынужден был установить «очередность». Едут, едут.

И даже узнав, что он сейчас не один — с женой, с сыном, все равно собираются в дорогу. А почему едут? Село Ходорков не Гагры, не Олимпийская деревня с горнолыжной базой и само по себе, зимой тем более и поздней осенью, соблазнить не может. Тут иной, высший соблазн — человек.

Человек: его духовная нерастраченность, его борьба за лучшее в себе в общении с людьми, в которой он долго терпел поражение, а после одержал победу.

Патрушев поздравлял меня с Новым годом, Первым мая, с октябрьскими годовщинами, писал о жене, о сыне, посылал стихи.

Они переехали в новое жилище, появился молодой заботливый доктор, который одновременно и лечил его и был собеседником на том «высоком духовном уровне», к которому Патрушев постоянно стремился.

…Потом было письмо от одной из корреспонденток Владимира Патрушева — Ирины Молоковой.

«Нет с нами больше Владимира Патрушева… Он умер от удушья. У него остались жена и маленький сын, которому третий год. А у товарищей Владимира остались его чудесные духовные и душевные письма. Только у меня их 34. А Володе шел тридцать четвертый год…

Владимир Патрушев любил и умел соединять людей: при его посредстве рождались семьи. Он объединял людей в человечный союз: союз понимания, доверия, деятельного добра».

В том же письме Ирина Молокова написала мне:

«Всех нас, живущих в разных концах страны, объединял Володя. Мы переписывались, иногда встречались в его доме, мы стали как бы членами одной новой неформальной семьи. И мы решили увековечить имя Володи, назвать этим именем наше сообщество».

А через день я получил письмо от Татьяны Ляховой — молодого инженера из города Калинина. Она была одной из первых, кто после выхода книги «Ничто человеческое…» написал Володе Патрушеву; она же, как помнит читатель из письма Володи, известила меня об изменениях в его жизни.

«Сейчас для меня самое важное, — сообщала мне Т. Ляхова, — собрать копии всех сохранившихся Володиных писем, чтобы уберечь и память о нем и богатство его души. Думаю, что когда-нибудь для его сына, маленького Володи, эти письма станут семейным сокровищем, семейной реликвией, а для всех нас, и тех, кто переписывался с ним, и тех, кто читал о нем в Ваших книгах, это будет нравственное социальное сокровище».

Получил я письмо и от неизвестного мне человека Валерия Сугробова (он тоже узнал о В. Патрушеве из книги «Ничто человеческое…» и начал с ним переписываться, тогда он служил в армии, теперь курсант Высшей школы милиции).

«Володя умер… Для нас, для его друзей, это невосполнимая утрата. Он был человеком с огромным добрым сердцем. Сколько энергии, сколько жизни, сколько силы воли было в нем и что для него означало это слово из пяти букв — Жизнь!

…Остались жена и сын. Их горе — это наше горе. Я пишу Вам от имени всех, кому дорог Володя. Его сыну сейчас всего лишь два с половиной года. Настанет время, когда он захочет узнать об отце все, когда это ему будет жизненно необходимо. У Татьяны Ляховой появилось хорошее желание. Он соединял нас всех до конца, теперь пусть наша память, наши мысли и воспоминания соединятся для Володи-маленького. Соберем все его письма, все письма к нему. Сохраним их для его сына, для наших детей».

Потом у меня побывал корреспондент областной житомирской газеты «Комсомольская зорька», который и переписывался с Патрушевыми, и бывал у них часто.

Он рассказал мне о последних неделях жизни Владимира Патрушева. Володя все время писал стихи. Обширная переписка — у него появились корреспонденты во многих городах — и литературный труд заполнили всю его жизнь. Он увлекся античной литературой, древнегреческой мифологией… Самой большой мечтой его было побывать весной в лесу.

Он передвигался по квартире в кресле-коляске и ожидал первых теплых дней, когда можно будет не только на балконе, но и в лесу думать, писать, наслаждаться одиночеством или общением с дорогими людьми.

Жена Володи Валя Патрушева, когда его не стало, написала журналисту:

«Дорогой Юра![9]

Вот уже месяц Володи нет. Он совсем рядом, видно из окна. Когда мы с Володей маленьким идем в детсад, мы видим место, где он похоронен.

…Когда в феврале повеяло весной, мне так горько было. Ведь он ждал эту весну. И вот она. Всего четыре недели он до нее не дожил. Когда мы его хоронили, он, казалось мне, улыбался так счастливо, так безмятежно, так легко. Его несли навстречу лесу, навстречу весне…

Хорошо, что у меня есть Володя, сумею ли я воспитать его достойным Володи-отца?

Мы хотели купить машину, я бы сидела за рулем, он бы увидел мир…»

Первое письмо Владимира Патрушева было судьбинным не только потому, что он рассказал в нем откровенно и бесстрашно о себе, а потому, что изменило его судьбу.

Этот, казалось бы, физически беспомощный и духовно одинокий человек был для десятков и сотен людей источником душевных сил, духовной радости. Он ободрял, успокаивал, утешал, он соединял людей, при его участии рождались новые семьи. Он стал могущественным, необходимым.

Хорошая мысль Татьяны Ляховой: собрать, сохранить все его письма, говорит о том ощущении ценности и уникальности человеческой судьбы, которое появилось сегодня у лучших людей нашего времени.

1984 г.

Ниже нуля

Они пили уже сутки…

А может быть, и больше суток. А насколько больше — неизвестно было даже им, потому что череда дней и ночей, когда они пили, укладывалась в десятилетия. И если существует мера, которой можно определить, долго ли они пили, то этой мерой будет человеческая жизнь.