Есть! - Анна Матвеева

Едва Димочка успел вывести Аркашона из зала, как Пушкин, сложившись пополам, будто перочинный нож, облевал собственные ботинки и краешек парадной брючины жениха. То есть, конечно, не жениха, а мужа – согласитесь, к перемене статуса сразу и не привыкнешь.

– Наталья Павловна! – кинулся Димочка к выплывшей из зала теще, оштукатуренной и разукрашенной, как только что отреставрированный дворец. – Что с ним делать?

– «Ах, Наташа! – обрадовался Аркашон, жизнерадостно отплевывая кусочки блевотины и придвигаясь поближе к старшей Дуровой. – Помни вечно нежности, любви закон: если радостью сердечной юности горит огонь, то – не трать ни полминуты!..»

Наталья Павловна вспыхнула:

– Я тебе покажу Наташу! Юлия! Отправляй своего гостя домой, и чтобы духу его тут не было!

Дух остался – в красивом холле ресторане долго несло непереваренным алкоголем. Хозяина же этого духа бледная Юля с Димочкой запихнули в первую из круживших вокруг ресторана машин.

– «В твою светлицу, друг мой нежный, я прихожу в последний раз», – мстительно сообщил Пушкин Юле.

Тут же хлопнула дверца машины, а водитель посмотрел на пассажира с уважением и подумал, что, если бы за него не было заплачено заранее, он, возможно, и не взял бы с него денег.

Свадьба тем временем пела и плясала – что с ней будет? Выступление Аркадия Пушкина действительно стало гвоздем программы, пусть и не так, как мечталось Юле.

Герой дня, высаженный у ближнего к родному подъезду сугроба, быстро и жутко трезвел. В желтых, как сыр, окнах текла благополучная вечерняя жизнь. Аркашон набрал полную пригоршню снега и затолкал в рот так, что заломило зубы.

– Пушкин? – услышал он.

Осаживая крупную, шоколадной масти собаку, породу которой трудно осознать и на трезвую голову, перед ним стоял школьный король Валентин Оврагов.

– Здоруво, – просипел Пушкин, глотая снег. Собака отозвалась на его голос и зашлась обличающим лаем.

– Да ты пьян! – обрадовался Валентин. – Моя Грусть только на алкашей лает. Молчи, Грусть!

– Как ее зовут?

– Грусть, – гордо сказал Оврагов, подтягивая псину ближе к ноге. – Это мамаша придумала. Стильно, да? А ты где так набрался, чубзик?

– На свадьбе, – с трудом произнес Пушкин и упал в сугроб.

Грусть лаяла во все свои собачьи силы, но Аркашон не мог побороть себя и лишь болезненно жмурился.

Потом он с трудом вспоминал, как чьи-то цепкие и надоедливые пальцы тянули за куртку, а его выворачивало наизнанку, снова и снова, и он очень долго куда-то шел и без конца читал стихи, а снежная земля вставала перед ним стеной и давала со всей мочи в лоб, и собака уже не лаяла, а выла…

Очнулся бедолага Аркашон в чужой комнате, с мокрой тряпкой на лбу. Напротив сидела прекрасная незнакомка критического возраста и смотрела на Пушкина так скорбно, словно у него скончались в один день все родственники и друзья.

– Вы кто? – спросил Пушкин, в голове которого загнанными зайцами метались оборванные воспоминания.

– Я? – удивилась незнакомка. – Я Валечкина мама, Инна Иосифовна Оврагова-Дембицкая.

– А я Пушкин Александр Сергеевич, – сказал Аркашон, засыпая.

Валентин Оврагов растолкал его приблизительно в полночь. На подносе дымилась и гадко пахла чашка растворенного кофе.

– «Восстань, поэт, и виждь, и внемли!» – продекламировал Валентин. – Самое время вернуться домой, а то родители поднимут бучу. Не у всех же такие мамы, как моя! Да, Юлечке, – Пушкин ревниво вздрогнул, – я позвонил, она уже дома и почти не плачет. Ты там, конечно, наворотил, старик!

Аркашон поднялся на локте и взял чашку. Гадостный кофе и молодой крепкий организм на глазах побеждали похмелье. Валентин, скрестив на груди смуглые руки, разглядывал ночного гостя.

«Я дома у Оврагова!» – осознал Пушкин и внутренне возгордился: на его месте желали бы оказаться многие соученики и особенно соученицы. Но, как часто бывает в жизни, Аркашон не сумел насладиться выпавшим счастливым моментом: нужно было срочно лететь домой, иначе отец мог вспомнить детство и всыпать ему, как маленькому, ремнем.

Аркашон представил себе отца – недовольного, с поджатыми губами, с резкими морщинами на лбу. Подумал о маме – если бы с нее написали честный портрет, получилась бы карикатура на угнетенную домохозяйку. «А с Инны Иосифовны Овраговой-Дембицкой можно писать «Портрет дамы», – грустно решил Пушкин. Он понимал, что завидовать Валентину бессмысленно: в нем все было прекрасно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и мама, и Чехов на полке – в темно-синих блестящих переплетах… А ведь Пушкин был в ту ночь не в себе и не мог по достоинству оценить уютную квартиру Овраговых – тем, кто попадал в это жилище, хотелось упасть в него, как в берлогу, и перезимовать, даже если на дворе стояло лето.

– Мы тебя проводим, – сказал Оврагов, с прежним вниманием художника наблюдая, как протрезвевший Аркашон пытается застегнуть молнии на тяжелых зимних ботинках.

Собака Грусть, заслышав заветное «мы», притащила в зубах длинный кожаный поводок и умильно глянула на хозяина.

– Только недолго, Валечка, – взмолилась Инна Иосифовна. – До свидания, Аркадий.

Пушкин неловко кивнул и закрыл за собой дверь. Валентин с Грустью догнали его на выходе из подъезда.

Двор был абсолютно незнакомый и не по-ночному светлый от мощного фонаря рядом с катком. Разумеется, во дворе у Овраговых имелся собственный каток. И фонарь.

– Ты мне вот что скажи, Пушкин. У тебя с Юлечкой серьезно?

Пушкин дернул плечом. Какое там «серьезно» после сегодняшнего? Дурова и смотреть теперь в его сторону не станет.

– Люди, как Юля Дурова, – сказал Валентин, – это мещанская кость, понимаешь? Они другие, чем мы. Им интересно только покупать и жрать, а потом, с годами, они начинают ругаться с соседями и жить с телевизором, как с мужчиной. Воспарять им – некуда!

– Ты-то откуда знаешь? – грубо спросил Аркашон.

Шоколадная Грусть послушно семенила у ноги прекрасного хозяина, а он вдруг остановился, достал сигареты и умело, по-взрослому, закурил.

– Дай мне тоже, – попросил Аркашон.

Он с детства был неравнодушен к курению и уже в начальной школе бесил отца, «раскуривая» в шутку карандаши и фломастеры. Валентин не глядя протянул ему разверстую, как врата ада, пачку сигарет.

Шел мелкий, словно просеянный через сито, снег.

Они курили всю недолгую дорогу до Аркашиного дома, где из комнаты в комнату бегал взбешенный отец, хватаясь то за ремень, то за голову. Мать молча, словно памятник, стояла у окна и равнодушно, как всякая смертельно уставшая женщина, вглядывалась в присыпанную снегом даль.

– Подонок! – закричал было отец, открывая дверь блудному сыну, но злоба его ударилась о смелый взгляд Валентина Оврагова и с шипением, как в мультфильме, испарилась.

Грусть профилактически зарычала.

– Степан Сергеевич, Марья Борисовна, – эффектно раскланялся Валентин с опешившими от такого обращения Пушкиными. – Позвольте представиться. Валентин Оврагов. Обучаюсь в одном заведении с вашим сыном. Извините, что так надолго задержал Аркадия – сие целиком на моей совести. Мне нужна была срочная консультация по литературе и искусствам, а лучшего знатока поэзии во всем районе не сыщешь.

Мать Пушкина вспыхнула от удовольствия и внезапно стала похожа на себя в юности – пылкую румяную девушку, выварившуюся нынче в унылую, точно постные щи, домохозяйку. Взгляд отца мечтательно затуманился – он примерил Валентина в сыновья и остался примеркой доволен. Как был бы доволен любой другой отец на его месте.

– Проходите, – умоляла мама Пушкина, непостижимым образом успевшая сменить зачуханный халат на длинное трикотажное одеяние, шедшее к ее глазам и волосам.

Но Валентин, сдав Пушкина на руки подтаявшим родственникам, ушел, отвесив полувоенный поклон папаше и на лету поймав мамину руку с шершавыми от вечной хозяйственной вахты пальчиками.

«Еще и с собачкой…» – вспоминала неожиданного ночного гостя, волнуясь, перед сном мама Пушкина, пока папа мечтал о том, как славно было бы съездить с Валентином Овраговым на зимнюю рыбалку.

Аркашон Пушкин тоже не спал в эту ночь, вместившую в себя столько новых переживаний – он знакомился с первой в своей жизни бессонницей, и дама эта ему решительно не нравилась.

В конце концов Пушкин вылез из кровати и отправился искать утешения на кухню – там нашлись сомлевшие котлетки и кастрюлька сиреневого, как платье из ЗАГСа, винегрета. Аркашон, воровато озираясь (отец любил подкрадываться к нему со спины и торжествующе орать в минуту истины, похожий на сторожевого пса), открыл холодильник и, выудив из ледяной банки с солеными огурцами кривой черно-зеленый плод, с наслаждением слопал его, давясь и обливаясь рассолом. Историческая память рукоплескала грехопадению.

– «…Целый день, как ни верчуся, лишь тобою занят я», – бормотал Пушкин, собираясь в школу: именно в этот день, в субботу, далекая от веры предков Аида Исааковна наметила итоговую контрольную по русскому.

И, конечно, как назло, первым человеком, которого Аркашон встретил в коридорах учебного заведения, стала Юля Дурова – свежая, будто и не плясавшая вчера на свадьбе у старшей сестры.