В поисках своего лица - Джордж Найт

Objections (1932, 1947, 1952) и Ellen G. White and Her Critics (1951), тоже внесли немалый вклад в улучшение имиджа адвентизма в глазах широкой общественности.

Еще одним шагом на пути к восстановлению исторической «респектабельности» Церкви стал четырехтомный труд Л. Е. Фрума Prophetic Faith of Our Fathers (1946—1954). Фрум показал, что адвентизм обладает достойным пророческим наследием, поскольку его пророческие концепции не были чем–то из ряда вон выходящим, но отражали те идеи, которых придерживались многие ведущие толкователи пророчеств на протяжении всей христианской эры.

Выводы

Период с 1919 по 1950 годы протекал для американского протестантизма весьма болезненно. Для адвентизма это было время, отмеченное очередной фазой непрекращающегося кризиса идентичности. На этот раз вопрос, поставленный перед Церковью, звучал так: «Что есть фундаменталистского в адвентизме?» За эти годы адвентисты пришли к осознанию, что их взгляды не только в большинстве случаев вполне согласуются с христианским фундаментализмом, но даже превосходят его в ортодоксальности, поскольку адвентизм исповедует все основополагающие принципы, включая такие адвентистские отличительные истины, как суббота, состояние мертвых и двухфазное небесное служение Иисуса.

Поляризация, имевшая место в протестантском сообществе в это время, толкнула адвентизм в сторону фундаментализма в вопросе инспирации вразрез с официально принятой в 1883 году умеренной церковной позицией по этому пункту вероучения. Хотя в полуофициальном изложении фундаментальных доктрин, опубликованном Церковью в 1931 году, ни слова не говорилось ни о вербальной инспирации, ни о непогрешимости, тем не менее эти учения глубоко укоренились в адвентистском сознании и получили широкое распространение в период с 1919 по 1950 годы. Фундаменталистская концепция инспирации оказывала большое влияние на адвентистскую богословскую мысль. Возможно, одним из факторов, помешавших адвентизму полностью и безоговорочно принять фундаменталистский взгляд на инспирацию, было «остаточное» влияние Елены Уайт. Таким образом, адвентизму была присуща своего рода напряженность в вопросе инспирации, которая существовала в Церкви в основном на подсознательном уровне.

Наряду с трениями, связанными с концепцией библейской инспирации, не утихали споры и по поводу Елены Уайт. Период протяженностью в несколько десятилетий (20–е — 50–е годы прошлого века) стал свидетелем все более широкого применения теорий непогрешимости и вербальной инспирации по отношению к ее трудам. Более того, стали широко пропагандироваться представления о ее жизни и произведениях, которые ни в коем случае не нашли бы одобрительного отклика у ее современников. Тем, кому довелось знать ее и работать рядом с ней, претила мысль о том, что ее советы были чем–то уникальным, на столетие опережали свое время и что все ее писания были плодом прямого откровения с небес. Подобные взгляды в основной массе своей появились у ее так называемых последователей только после ее смерти. Г. Б. Томпсон был совершенно прав, когда на библейской конференции 1919 года сказал, что «если бы мы неизменно учили истине» в том, что касается инспирации Елены Уайт, то

«сейчас наша Церковь не испытывала бы никаких потрясений. Но это потрясение случилось, и все потому, что мы уклонялись от истины и возносили Свидетельства до уровня, на котором, по ее же словам, они быть не должны. Мы придавали им большее значение, чем придавала им она»

( Материалы библейской конференции 1919 года. 1 августа, с. 12, 13).

Если таково было положение в 1919 году, когда были живы многие их тех руководителей, которые трудились плечом к плечу с Еленой Уайт, то что уж говорить о положении, сложившемся к началу 1970–х годов. Адвентизм во многом был сам повинен в обрушившихся на него потрясениях.

В период с 1919 по 1950–е годы не утихали споры и по поводу спасения. Подобная напряженность, к примеру, существовала между теми, кто придерживался андреасеновской теологии последнего поколения, и теми, кто стремился подчеркнуть общие моменты, связывающие адвентизм с другими протестантами. Еще одна дискуссия шла вокруг двухфазного служения Христа в небесном святилище. Означенный период был отмечен уходом из Церкви двух видных руководителей, у которых возникли, как и у А. Ф. Балленджера в свое время, расхождения с ней именно по этому вопросу. Одним из них был Л. Р. Конради, занимавший в течение нескольких десятилетий пост президента Европейского поля. Вторым стал У. У. Флетчер, бывший некоторое время в 1920–х годах президентом Южно–Американского дивизиона, а позднее служивший администратором в Австралии.

Все упомянутые выше вопросы возникли вновь в период после 1950 года. Они образовали почву для напряженных споров, разразившихся в адвентистском богословии во второй половине двадцатого века.

В эти годы многие адвентисты ошибочно отождествляли черты, характерные для периода с 1920 года до середины 50–х годов, с «историческим адвентизмом». Большинству адвентистов после 1955 года, не знавших историю развития церковного богословия, было невдомек, что богословие, свойственное для нескольких десятилетий после 1920 года, и методика, приведшая к этому богословию, были чужды адвентистам, жившим в первые десятилетия существования Церкви. Короче говоря, то, что многие считали «историческим адвентизмом», на самом деле было его более поздним вариантом. Истинная сущность адвентизма, его подлинная идентичность, станет предметом самого серьезного противостояния, корни которого уходят как в историю первого столетия Церкви, так и в события, имевшие место в 1950–х годах. Можно сказать, что, начиная с 50–х годов прошлого века, адвентизм находится в постоянном теологическом напряжении.

Глава 7

Адвентизм в теологическом напряжении (1950—)

К 1950 году адвентизму седьмого дня уже минуло сто лет. В течение этого столетия Церкви пришлось столкнуться с целым рядом кризисов идентичности. Первый наступил вместе с великим разочарованием октября 1844 года, когда центральным был вопрос: «Что есть адвентистского в адвентизме?». За ним последовал второй кризис во время христоцентричного пробуждения в конце 1880–х годов, когда на повестке дня стояла проблема: «Что есть христианского в адвентизме?». Третий кризис проявил себя в 1920–х годах, когда решался вопрос: «Что есть фундаменталистского в адвентизме?».

Этот ряд вопросов и ответы на них в основном и определили вектор развития богословия адвентистов седьмого дня. Новая эра, начавшаяся в 1950–х годах, была иной в том смысле, что вместо одного вопроса, на котором было сосредоточено общее внимание, в фокусе оказались все три, ответы на которые звучали одновременно в различных секторах адвентизма. Эта разноголосица в совокупности своей привела к возникновению теологической напряженности внутри адвентизма, которая вышла на передний план в церковных дискуссиях на рубеже века двадцатого и двадцать первого.