Антитезис - Андрей Имранов

— Пиджак приподними, — сказал Корвач.

Дима постоял секунду, ругая про себя Вирджила всеми известными словами, потом подчинился. Корвач хмыкнул, присел.

— Вот этот ремешок, — подергал, — за ремень цеплять надо. Сними пиджак.

Дима молча снял. Корвач критически его осмотрел и помотал головой.

— У-у-у, откуда вы такие берётесь? Вот это, — он оттянул один из ремешков, — спереди проходит, а вот этот — сзади накрест. И за ремень… ща, — он быстро проделал какие-то манипуляции за Диминой спиной, — готово. Ну-ка пройдись.

Дима сделал пару шагов вперед, повернулся, пошевелил плечами. Пистолет действительно лежал намного удобнее, плотно прилегая к телу и уже не было ощущения, что он вот-вот выпадет.

— Тут ушить бы надо, — деловито сказал Корвач, дергая за ремень на груди, — чтобы рукоять не выпирала. Не самая удачная конструкция… но и не самая плохая. Все, идем уже. Чай должен быть горячим, иначе это не чай, а оскорбление.

Дима, после всего увиденного, ожидал, что его будут поить тем самым знаменитым чифирем, но в чашке у него был обычный чай. В меру крепкий, в меру горячий. Да и у хозяина, насколько смог оценить Дима чай был вполне нормальным — цвета коньяка. Пили молча, Корвач закусывал чай печенькой, Дима брать печенье не стал — хозяин не предлагал, да и ему самому не больно-то хотелось. Корвач допил чай и со стуком поставил чашку в строну. Посмотрел искоса на Диму.

— Вот смотри, ты — молодой, здоровый. Неглупый, что важно. Но бедный. Хочешь, через две недели у тебя будет лимон?

Конечно, Дима хотел, чтобы у него был лимон. Еще лучше — десять лимонов, и не через две недели, а через две минуты. Но надо было совершенно не иметь мозгов, чтобы не учуять подвох в этом вопросе.

— Не хочу.

— Это точно, не хочешь. Поэтому и бедный, что богатым быть не хочешь.

— Я, в принципе, не против стать богатым, — осторожно сказал Дима, — вот только…

— Вот только делать для этого ничего не хочешь. Ну-ну, не дергайся, знаешь же, что правда. На самом деле, мало кто действительно хочет стать богатым. А знаешь почему?

— И почему же? — с нескрываемым скепсисом спросил Лукшин.

Корвач криво усмехнулся. Подмигнул Диме.

— Богатых все ненавидят. Каждые девяносто девять человек во всем мире ненавидят первого; первого, который ездит на дорогой тачке, живет в доме у моря, имеет дорогих телок и плевать хотел на всех тех, кто его ненавидит. Те девяносто девять понимают, что этому — первому — насрать на них, и это бесит их еще больше. Вот такой вот придет, какой-нибудь тридцать шестой или там семьдесят пятый — придет с работы, пристроит пузо перед телевизором, и давай пыриться в экран на этих — первых — и ненавидит, ненавидит. И счастье ему, если в новостях расскажут, как какая-нибудь певица покончила с собой, прыгнув из окна своего пентхауса. Или как бандюки коммерса пришили. Крупно покажут лужу крови, мелькнет в кадре скорченное тело, покажут с разных ракурсов дырки в лобовом стекле «Мерса». Такого «Мерса», о котором этот пузатый и мечтать боится. И почешет он свое пузо, погреет свое самолюбие в текущих из экрана лучах мерзости, подумает самодовольно «ну че, помогли тебе твои мильены?» и пойдет лениво трахать свою толстую жену. Если она ему даст, конечно, что вообще-то сильно под вопросом. Ну как после такого богатым становиться? Страшно! Он же понимает, что девяносто девять — больше, чем один. Он же знает, он сам такой — только страх и лень сдерживают этих девяносто девятерых, не дают им собраться и перегрызть первому горло. И думает он себе — «если я вдруг начну дергаться, отброшу лень, преодолею страх и вылезу, наконец, из этого болота… а я смогу, я же — ого-го — на самом деле… то… а ну как все остальные тоже преодолеют свои страх и лень, чтобы отобрать у меня все нажитое?».

Корвач заглянул Диме в глаза — страшным злым взглядом затравленного волка и рявкнул:

— Бои-и-ится он! До усрачки боится! Так боится, что даже себе не признается!

Дима вздрогнул и отстранился.

— А ты думал? — Корвач усмехнулся, покачал головой, — наука такая есть, генетика называется, она всё объясняет. Вот вытащили крестьяне помещика в семнадцатом году из постели — грязными вонючими руками, по белым простыням, вытащили, протащили по коридору — мимо распятой на полу воющей жены, мимо убитых детишек — и подвесили на воротах его же имения. И что ты думаешь? Сто лет прошло — все забыто? Как бы не так — научно! Доказано! Что все, кто видел — своим детям этот опыт передадут — не становитесь, детки, богатыми, а то вона что с вами сделают. А те — своим детям. Не на словах, что слова — просто воздуха колебания — генами передадут. Потому-то мало у нас в России — богатых. Генетически это в нас не заложено. Всех богатых в революцию — кого к ногтю, кого в эмиграцию. А те, что остались, такого натерпелись, что и тысячу лет спустя — там пра-пра-пра-и-еще-хрен-знает-сколько-пра-внук раскулаченного купца побоится у трудового, мать его, народа пять копеек одолжить. Гены, брат, такая штука, что против не попрешь, так-то. Вот и вышло, что бедные люди с деньгами в России еще встречаются, хотя их тоже немного, а богатых — совсем нет, можно сказать.

— Не понял, — сказал Дима, хлопнув глазами.

— А че тут непонятного? Богатый человек — он не только деньгами богат, он духом богат. И второе-то поважнее будет. Ведь бедный человек — он себя всегда бедным чувствует, сколько б у него денег не было. Оттого и жадный и вороватый без меры. Тормозни любую тачку, что больше сотни штук бакинских стоит, вытащи хозяина, ствол ему под дых сунь и спроси «знаешь, за что я тебя щас шлепну?!» — он тебе такого понарасскажет — отпустишь его с миром и сам застрелишься, потому как не отмыться иначе от этого дерьма. Бедность — сосуд бездонный — сколько в него денег не влей — не заполнится. Только горлышко расширится. Деньгами бедность лечить — это как спиртовыми настойками — алкоголика, так-то.

Корвач задумался на мгновение, кивнул.

— А еще страшно им, бедным. Они же — бедные, они понимают, что бабло это всё — не ихнее! И что вот-вот придет хозяин, розгами их отдерет и выгонит взашей в одних портках. Потому сидят они как на иголках, и деньги все — по оффшорам да по брюликам в швейцарских банках, а имущество все — на жену да на маман немощную записано. А сам он — гол как сокол — ест не досыта, спит без просыпа… тоись недосыпает. И чуть шорох — фьють — нет его. Сидит где-нибудь под пальмой — уже и имя сменил, и пластическую операцию сделал — сидит и дальше боится — а ну как найдут? А кого боится-то? Да самого себя — того, прежнего, который, покупая в ларьке пачку «Примы», люто ненавидел тех, у кого хватает бабок на «Данхилл».

Дима скептически усмехнулся:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});