Завещание поручика Зайончковского - Мариэтта Чудакова

– В Америку… Или в Париж… – говорила Женя мечтательно. – Или во Флоренцию и Венецию… Увидеть мир… Но это – потом. Когда, папа, удастся здесь хоть что-то сделать. Пока я еще не заслужила такой красивой жизни.

Осинкин слушал, внутренне волнуясь. Какие перемены за такое недолгое время! Какие мысли, какие чувства… Если бы их слушал кто-то третий, нашел бы ее рассуждения выспренними. Но он знал свою девочку как никто. Он знал, что здесь нет ни капли наигрыша, неискренности, старания казаться лучше, чем ты есть. Просто стремительно взрослела душа. Юная телесная оболочка не поспевала за ней, да и ум, конечно, тоже.

– Да, циникам нашим не понять, – пробормотал Осинкин про себя.

Но Женя расслышала.

– Пап, я как раз давно тебя хотела спросить – а что такое циник?

В этот самый момент Тося, лежавшая все время разговора у ног Жени, вскочила сначала на все четыре лапы, а потом на две задние, а обе передние положила на плечи Александру Осинкину.

– Ого! – сказал Осинкин, которого сразу признавала любая собака, и потрепал Тосю за большое мягкое ухо. – Ну и велика же ты!

И Тося, недолго думая, лизнула его щеку своим теплым тряпочным языком.

– Но-но! – закричал Осинкин, отталкивая ее огромную морду. – Без этих глупостей!

– Признала, признала! – закричала Женя, хлопая в ладоши. – Признала хозяина!

– Это ты хочешь сказать, что мы ее в Москву берем? – спросил Осинкин, нарочито удивляясь.

– Папа! – укоризненно сказала Женя, чувствуя, что Тося уже защищена. – Она мне жизнь однажды спасла!

– Ох, дочка, – вздохнул Осинкин. – Что-то больно много посягательств на твою жизнь за не очень большой отрезок времени…

Но что такое «циник» Жене не удалось узнать и на этот раз, потому что в это время папа быстро набрал чей-то номер в своем мобильном телефоне и закричал бодро и весело:

– Маша, Машенька, где ты?.. Так, понятно. Здорова?.. Куда ехать, спрашиваешь? Выбирайся оттуда как-нибудь – и прямо в Москву! Только в Москву! Я дня через два-три прилечу! Где Женька, интересуешься? – папа подмигнул дочери. – Да вот она – тут, со мной рядом стоит!

И Женя стала рвать мобильник из папиных рук.

Но последовавший за этим разговор ее с мамой, наконец-то услышавшей голос живой дочери, мы читателю передавать не будем.

Как писал великий Гоголь – «Перо мое вяло, мертво, с тонким расщепом для этой картины!»

Он имел, разумеется, в виду оточенное и расщепленное у основания гусиное перо, каким писали в его время.

Мы, действительно, хоть и не пишем гусиным пером, не беремся описывать эту сцену. С одной стороны, как уже сказано, не имеем нужных для этого красок. С другой же стороны – жалеем нашего чувствительного читателя. И в то же время – не желаем слушать насмешек над слишком чувствительной сценой читателя вовсе бесчувственного. Хотя ему браться за наше правдивое повествование мы бы и вовсе не советовали. Поскольку, хотя далеко не все наши герои – люди чувствительные, но большинство из них, несомненно, умеют чувствовать. И их чувства выходят далеко за границу острого желания выпить холодного пивка или сказать что-нибудь особенно мерзкое по поводу того, что самому тебе – недоступно. Как умение, например, танцевать в прославленном кордебалете Мариинского театра.

Глава 55

В путь, в путь!

Начались сборы в дальнюю дорогу.

Шамиль полагал, что Ножева и Веселаго он должен либо доставить домой тем же способом, каким они прибыли сюда, либо посадить где-либо на удобный поезд. Но помимо их двоих, он приглашал в свою машину и Тома, и Петра Волховецкого, и кого угодно еще, уверяя, что у него в ней есть еще одно дополнительное место…

В результате интенсивных переговоров сложилась такая картинка: сейчас все едут на двух машинах в Горно-Алтайск. На машине вирусолога Лютого едут Осинкин, Осинкина, Василий и Леша, а с Шамилем – все остальные. Василий тут же сказал Леше:

– Хоть по дороге пообщаемся!

Отметим, что Никита Лютый как впал во время боя в некоторый ступор, так из него до сих пор и не вышел – поскольку после внезапно увиденного им самого настоящего, хоть и короткого боя возник новый, ничуть не менее неожиданный для него пласт впечатлений.

В его картину мира никак не укладывалось то, что он сейчас наблюдал.

У него самого было двое детей, одному – два, другой – четыре года. Каковы сегодняшние подростки – он точного представления, пожалуй, еще не имел. Но скорее уж он видел их с банкой пива в руке или на попсовом концерте в совершенно лунатическом состоянии – плавно поводившими высоко вытянутыми вверх руками. А здесь по обрывкам фраз он реконструировал совсем другую картину. И все никак не мог к ней адаптироваться. Тем более когда по ходу разговора узнал про музей Рауля Валленберга в доме Степы Барабанчикова…

Итак, в Горно-Алтайске путники предполагали воссоединиться с Саней – и, соответственно, с «Волгой». Там должны будут остаться Василий и Александр Осинкин. Все же остальные договорились двигаться дальше вместе на двух машинах – в сопровождении, конечно, мотоциклетного конвоя – до Барнаула. А к тому времени все помаленьку решат – кому куда.

Леша при этом дал понять Осинкину, что пусть он, нисколько не спеша, занимается вместе с Василием подготовкой обвинения киллерам – чтобы они ненароком не оказались на свободе за отсутствием материала для обвинения… И что генерал-лейтенант Шуст поручил им девочку, и они с Саней доставят ее в полном порядке – а тем более теперь, когда непосредственной опасности для нее уже нет, – в ту точку Москвы, из которой они ее забирали.

Пока ясно было одно – Женя, Том и главное – Слава-байкер, а также все желающие ехали дальше в Курган, на суд. Славу просто не могла найти на дорогах России судебная повестка о вызове его в качестве свидетеля. Но он был на связи со Сретенским и знал, что повестка эта послана. Ну а где Слава – там, само собой, должен был быть и Скин.

Конечно, Скин хотел бы увидеть Олега Сумарокова, который с таким доверием отнесся к нему, когда многие в Братстве его не очень-то привечали. Но вообще-то ему больше всего хотелось полюбоваться на Мобуту на скамье подсудимых за железными прутьями. Скроить ему какую-нибудь рожу – чтоб вспомнил их встречу и примененный тогда им, Скином, приемчик… Но никто не знал точно, какую процедуру выберет судья и появятся ли эти люди на предстоящем судебном заседании.

Петр Волховецкий тоже хотел бы взглянуть в гнусную рожу Харона, но он как раз понимал, что вряд ли ему это сейчас удастся.

Леша радостно отрапортовал генерал-лейтенанту Шусту по телефону, что девочка в целости и сохранности, а ее преследователи – обезврежены и находятся под арестом. Хотя во время рапорта сосало у него под ложечкой. Леша не мог себе простить, что в самый момент покушения на Женю они с Саней не оказались рядом с ней. Хотя в то же время он не мог не отдавать себе отчета в том, что они-то, пожалуй, скорее понадеялись бы на силовой вариант, чем на тот хитроумный, который пришел в голову подростку и оказался беспроигрышным. И еще неизвестно, был ли бы столь же безопасным для Жени их способ ее защиты… Угрызаясь, Леша и не вспомнил о том, что всю дорогу до Алтая они служили для Жени щитом.

Женя, думая про будто бы ожидавшее ее наследство (размеров которого отец ее, конечно, совершенно не знал и даже не брался гадать), из-за которого и разгорелся весь сыр-бор, в реальность его, прямо скажем, пока нисколько не верила – так, что-то вроде сказки про то, как шли-шли и нашли в пещере клад. И мысли про эти нереальные деньги почему-то все время вытеснялись в ее голове картинами, напротив, совершенно ре-альными. Дети в доме Зубавиных на матрасах без простыней, за столом, где вареная картошка – с солью, но без масла… Большая территория до-школьного отделения туберкулезного санатория в Эликманаре – маленькие дети, двухлетние, трехлетние. Им нужны велосипеды, одежда и обувь, игрушки… Всего этого очень не хватает.

Но мало того – в последние дни прошел по поселку довольно упорный слух, что отделение для самых маленьких – как раз для тех, у кого кривая туберкулеза неуклонно растет, – местный министр здравоохранения решил закрыть, а территорию – продать какому-то московскому начальству. Не очень высокому, но очень любящему охоту в горах и вообще культурный отдых… Вот что делать с этим – Женя совсем не знала.

Зато в который раз представилось ей до мельчайших деталей виденное в Доме ребенка. Там, где были они с Олегом прошлым летом.

Она вспоминала странный взгляд, который был у всех этих детей. Непонятно было, куда они смотрят. Их глаза будто плавали, а не глядели на тебя в упор.

Женя не знала, что эти дети смотрят туда, где их дом.

У них никогда его не было. Матери родили их и оставили в роддоме, а сами ушли. С самых первых дней жизни их никто никогда не прижимал к груди, приговаривая: «Ты моя ласточка! Ты моя красавица! Ты мой самый пушистый котеночек!»