Пионерский гамбит 2 - Саша Фишер

чего, скажи мне пожалуйста? Бреда вот этого вот?

— Мы хотели, чтобы было смешно, — я пожал плечами.

— Смешно, значит?! — Марина Климовна остановилась передо мной и снова уперла руки в бока. Нависла, всем своим внушительным телом. — Смешно чтобы было?! По-вашему, редакция стенгазеты — это клоуны, чтобы всех веселить?!

Мы молчали. Марчуков смотрел в пол, на его щеках начал проступать румянец. Мамонов смотрел на портрет Леонида Ильича. Друпи смотрела на меня. А я — на Марину Климовну. Странно как-то. Она вроде не чурается всяких веселых номеров на выступлениях вожатых, такая, вроде со всех сторон дама прогрессивных взглядов. Чего она так взъелась на эти письма Друпи? Ничего антисоветского в них не было, бредовые немножко, но прикольные же. Наступили где-то ей на больную мозоль, видимо…

— Мамонов, — грозный взгляд старшей пионервожатой переместился на Илюху. — Ты можешь мне объяснить, почему когда в лагере творится какое-то безобразие, то ты всегда где-то рядом, а? Ты что, их притягиваешь? Ты же вроде умный парень! Мог бы столько пользы дружине принести, а занимаешься какой-то ерундой!

— Марина Климовна, но почему смешно — это плохо? — чуть ли не со слезами в голосе проговорил Марчуков. — Журнал «Крокодил» все любят. И «Фитиль» еще…

— Ты вашу эту мазню не сравнивай с журналом «Крокодил», Марчуков! — Марина Климовна шагнула к нему и нависла над его рыжей макушкой. Тот втянул голову в плечи.

— Почему еще? — упрямо прошептал он.

— Потому что стенгазета — это не юмористический журнал! — отрезала она и вернулась за стол. Села. Несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Положила руки на нашу стенгазету.

— Значит так, товарищи, — сказала она уже относительно спокойным тоном. — Это никуда не годится, вы поняли? Если вы собираетесь и дальше выпускать стенгазету в таком же ключе, то я вам это запрещаю. Вы все меня слышали? За-пре-ща-ю! Я хотела сначала созвать совет дружины, чтобы все полюбовались на ваши художества… Но потом решила, что никто этого видеть не должен. Так что я сейчас же это вот… ваше творчество уничтожу. Сразу же после нашего разговора.

— А можно мы ее заберем и оставим себе на память? — сказал я. Этот разнос казался мне каким-то абсурдным. Я действительно не понимал, что такого страшного мы написали? Ребятам нравилось, я видел. В «Пионерской правде», которую я бегло почитал, хватало всяких шуток и шутеечек. — Мы обещаем никому ее не показывать.

— Нет, Крамской, нельзя, — сказала она. — Но я дам вам еще один шанс. Сделайте стенгазету заново. Как следует. Но прежде чем вешать, принесите мне. Если все будет нормально, то вы останетесь редколлегией. Если же нет, то я вынуждена буду поставить перед советом дружины вопрос ребром…

Марина Климовна набрала в грудь воздуха, но потом просто выдохнула его. Не сказала, что за такой вопрос она намерена поставить перед советом дружины. Об исключении нас из пионеров? О досрочной высылке из лагеря? Или что еще?

— Вы меня поняли? — старшая пионервожатая подалась вперед, уперев кулаки в стол.

— Поняли, — сказал я. — Переделать стенгазету и показать вам.

— Убирайтесь с глаз моих, — уже почти шепотом сказала она. — Ох, как же с вами тяжело…

Мы вышли на улицу и остановились у питьевого фонтанчика.

— Чего это она так разозлилась? — спросила Друпи. — Там же не было ничего такого особенного…

— Да кто их разберет, — хмыкнул Мамонов. — Ну что, потопали в библиотеку опять?

— А может на речку сбежим? — предложил я. — Не все ли равно, где заседание редколлегии устраивать?

— Заметят, что без спроса за территорию ушли, орать будут, — сказал Марчуков.

— Ну хоть за дело получим, — хохотнул я.

Мест для купания в лагере было два. Одно — официальный пляж, куда все ходили по расписанию, в сопровождении вожатых и инструктора по плаванью. Там были буйки, за которые нельзя было заплывать, металлическая вышка, на которую, правда, инструктор почти никогда не забирался, и даже одинокая скамейка. Но пошли мы, понятное дело, не туда, а во второе место.

Если выбраться из лагеря через дырку в заборе за корпусом седьмого отряда, то по едва заметной тропинке через кусты можно дойти до места, где река делала петлю и немного разливалась. Место было уединенным, заметить, что кто-то там есть, можно было только если прийти от лагеря. Ну или с другой стороны реки, но там был невысокий обрыв, а сверху — кусты.

С нашей стороны — между кустами и водой неширокая полоса песка. Идеально просто.

Я вышел из воды и растянулся рядом с Мамоновым. Почему-то тот сегодня накупался раньше всех. А сейчас лежал и задумчиво жевал травинку. Друпи купалась прямо в своей черной футболке. Заходить в отряд переодеваться мы не стали.

— Эй, народ! — я помахал ей и Марчукову. — Давайте что ли начнем работать!

— Уо-о… — Марчуков скривился. — Мне из-за этого пистона теперь даже думать про газету не хочется.

— А если мы не сделаем газету, то что будет? — Друпи вышла из воды, выжимая футболку на животе. — Если мы принесем на проверку ничего, будет это считаться, что мы исправились? Ведь в ничего трудно сделать что-то неправильно…

— Мне кажется, это Бодя нажаловался, — сказал Марчуков, плюхаясь на песок рядом со мной. — Он же на зарядку не ходит, ему врачи запрещают. Я видел, что он стоял у газеты утром.

— А ему-то с чего жаловаться? — спросил я.

— Так он же там на карикатуре был, с жуками, — напомнил Марчуков, подгребая под себя песок. — Ему не понравилось, и он пошел к Марине Климовне и нажаловался на всю газету сразу. И — хоп-ля! — нам вставили пистон, газету сняли.

— Ну может быть… — задумчиво проговорил я.

— И еще конфет ей каких-нибудь принес наверняка, — хмыкнул Мамонов.

— Взятка должностному лицу? — я ухмыльнулся. — Только вот доказать мы это не сможем.

— Эх, — горестно вздохнул Марчуков. — А какая карикатура могла бы получиться, прикинь? Толстый Бодя сует толстой Марине коробку конфет и тычет пальцем на стенгазету…

— У меня есть идея, — своим всегдашним монотонным голосом сказала Друпи. — Только она, наверное, Марине Климовне еще меньше понравится.