Эликсир для избранных - Михаил Анатольевич Логинов

успел подвянуть. Цветы выглядели великолепно. Я присел на корточки рядом с могилой. «Кто же тут прибирается? – подумал я. – Может, мама приходила? Но она не стала бы покупать такие дорогие цветы… Странно». Какая-то годовщина? Вроде бы никаких круглых дат. Но даже если бы и была какая-нибудь годовщина, кто же это так расщедрился? ВАСХНИЛ? Нет, маловероятно. Тогда кто? Людей, лично знавших прадеда, давно не осталось в живых. Благодарные ученики? Молодые ученые, вдохновляемые его научными открытиями? Что-то я про них никогда не слышал… Все это было очень странно… Я даже потрогал цветы рукой, словно еще раз хотел убедиться, что они мне не привиделись. «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб…» Странно, очень странно! Я поднялся и скорым шагом направился в сторону выхода.

Казань, 1931 год

…В тот апрельский день Борис Кончак проснулся неожиданно бодрым, чего с ним давно не случалось. За окном светило солнце, и даже птицы чирикали как-то по-весеннему. Кончак лежал в кровати и смотрел в потолок. Он не мог бы в тот момент точно сказать, о чем он думал. Разум его пытался охватить жизнь в целом. Когда Борис был маленьким, родители подарили ему игрушку – стеклянный шар, внутри которого была зима. Домик с красной крышей и стоявшего рядом снеговика покрывал искусственный снег. И стоило потрясти шар, как внутри начиналась пурга. Игрушка эта давно затерялась где-то, но Борис хорошо помнил ее. И в тяжелые минуты, которых в жизни Кончака было много, он представлял, что находится внутри большого хрустального шара, укрытый от невзгод и опасностей. В последние годы он все реже и реже мог представить себя внутри волшебного шара, но в то утро ощущение безопасности и защищенности вдруг вернулось к нему. Он не мог объяснить, откуда пришла вдруг уверенность, что все можно поправить и что выход есть… Потом Кончак много раз думал, что если бы его арестовали в другой день, он бы наверняка погиб. Но в тот день им вдруг овладел какой-то кураж. Борису казалось, что нет такого дела, с которым он не справился бы, нет препятствия, которое бы не преодолел.

…Его задержали не дома и не в институте, а прямо на улице. Подошли два неприметных мужчины, одетые как фабричные рабочие – в пиджаки с косовортками и фуражки, быстро, мельком показали книжечки и посадили Бориса в стоявший рядом автомобиль. Сидевший за рулем водитель завел мотор, машина покатила по улице. «Вот ведь как, никто и не подумает, что меня, возможно, везут убивать, – размышлял Борис, глядя на прохожих, спешивших куда-то по своим делам. – Как все буднично… И никто не узнает, куда я делся. Меня расстреляют, а в это время жизнь будет продолжаться как ни в чем не бывало… И Заблудовские тоже ничего не будут знать. Где-то в далекой и недостижимой Москве они будут жить и заниматься привычными делами – Павел Алексеевич читать лекции, Ариадна – учиться и ходить в кино, а Серафима Георгиевна – раскладывать пасьянсы и писать бесконечные письма к родственникам в Самару. И только, может быть, иногда в разговоре вдруг всплывет мое имя. “А помните, как Борис?.. А помните, был такой Борис?.. А где он, интересно?” И все. И сомкнутся надо мной темные воды забвения…» В другое время мысли эти привели бы Кончака в отчаяние, но в тот день он думал об этом как-то отстраненно и на удивление спокойно.

Спустя короткое время Бориса привезли на Черное озеро, в здание, где располагалось местное управление ОГПУ. Внутри на первый взгляд не было ничего страшного – обычное советское учреждение. По коридорам сновали какие-то люди. Многие были в форме, но попадались и штатские. Мелькали и женщины. «Где же у них камеры? – подумал Борис. – В подвале, наверное…»

Его завели в небольшую комнату, в которой не было ничего, кроме письменного стола с черной настольной лампой и двух шатких обшарпанных стульев. Решетки отсутствовали, но стекла единственного окна были почти до самого верха закрашены белой краской, как в больнице. Кончака усадили на стул и заперли в комнате одного.

Борис осмотрелся. Сквозь защитную броню хорошего настроения стал пробиваться знакомый холодок ужаса. «Вот так, значит, все и кончится? – размышлял он, оглядывая пустую унылую комнату. – Я ведь знал… Знал, что эта гэпэушная сволочь не оставит в покое, рано или поздно доберется до меня».

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошел невысокий коренастый человек в форме. Кончак подумал, нужно ли ему встать? Но остался сидеть. Поздороваться? Промолчал. Вошедший тоже делал вид, что не замечает Кончака. Он сел за стол, пошарил в карманах, отпер ящик стола. Оттуда извлек тоненькую папку, раскрыл ее и стал лениво перелистывать подшитые листы бумаги.

«Господи, как же я вас ненавижу! – начал вдруг закипать Кончак. – Мало вас вешали, скоты! Дрянь! Пролетарии! Плюнуть бы тебе в рожу!»

Следователь продолжал листать бумаги, не обращая на Бориса никакого внимания. Приступ злобы сменился у Кончака тягучей тоской. Ему вдруг смертельно захотелось снова оказаться на свободе, вдохнуть прохладного весеннего воздуха, закурить, выпить кружку пива в отвратительной пивной по соседству с домом. И идти, идти, идти куда глаза глядят… «Выйду ли когда-нибудь отсюда? – со страхом подумал он. – Почему? Почему я не уехал? Ведь мог… Был бы сейчас где-нибудь в Харбине. Нет, в Америке! В Сан-Франциско! Или в Нью-Йорке, как брат Павла Алексеевича…» От Павла Алексеевича мысль Кончака перелетела к Ариадне Заблудовской. «Господи! Как же я люблю ее! – подумал он в изнеможении. – Только бы ее не тронули! Семью ее не тронули! Господи, да минует их чаша сия…» Кончаку страстно захотелось молиться, хотя в бога он давно не верил. «У меня, видите ли, к господу слишком много вопросов», – саркастически говорил Кончак, когда ему случалось обсуждать с кем-нибудь вопросы веры. Впрочем, в последние годы такое случалось редко.

Гэпэушник наконец оторвался от бумаг и сонными глазами посмотрел на Кончака. Тот весь внутренне подобрался.

– Кончак-Телешевич Борис Ростиславович, – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес следователь.

– Так точно! – по-военному четко отрапортовал Кончак.

Мужчина, уткнувшийся было опять в бумаги, бросил на Бориса быстрый взгляд. Острый такой, колючий. И слегка удивленный.

– 1900 года рождения, место рождения – Николаевский уезд Самарской губернии, из дворян… – продолжал читать вслух Молчанов. – Отец – Ростислав Николаевич, надворный советник…

«Все знают», – подумал про себя Кончак.

– …Участник Белого движения… Служил в Степном Сибирском корпусе под командованием полковника Иванова-Ринова, штаб корпуса располагался в Омске… – продолжал читать себе под нос мужчина. Звук его голоса убаюкивал