Игра на выживание - Патриция Хайсмит

"Ороско" был любимым отелем Теодора, но в ближайшие несколько дней свободных номеров в нем не ожидалось.

— Gracias, — сдержанно сказал Теодор.

— Но я действительно могу устроить вам там номер.

— Спасибо, не надо. — Теодор вместе с Рамоном прошли к машине, а назойливый юнец остался топтаться у кладбищенских ворот.

Теодор сдал назад и использовал ворота в качестве площадки для разворота. Проезжая по дороге, ведущей вниз по склону, они проехали мимо того самого паренька, который теперь брел в сторону города.

Тем утром им удалось устроиться в пансионе, который в смысле комфорта и удобств был ничуть не лучше отеля "Ла-Пальма", но зато был расположен в довольно живописном месте. Все комнаты находились в нижнем этаже, окружая со всех сторон внутренний дворик дома, где бил фонтан, и среди ветвей цветущего кустарника раскачивались в металлических кольцах попугаи. Каждая комната стоила сорок песо в день, включая стол. За четыре квартала до пансиона Рамон попросил Теодора остановить машину и высадить его, сказав, что остаток пути он пройдет пешком, пообещав вернуться меньше, чем через полчаса. Теодор остановил машину. Он заметил, что на той же самой улице находилась церковь. Рамон вышел, и Теодор благополучно добрался до пансиона, припарковав машину в небольшом тупичке, служившем гаражом. Затем он не спеша зашагал по улице, направляясь в сторону церкви, решив зайти и взглянуть на её внутреннее убранство, но подойдя к скромного вида дверному проему, завешенному куском старой, потертой и потрескавшейся кожи, вдруг подумал о том, что, переступив через этот порог, он неминуемо бы нарушил уединение Рамона, даже если тот и не заметил бы его.

Перейдя на другую сторону улицы, Теодор расположился за одним из двух столиков небольшого уличного бара, где продавались безалкогольные напитки и пиво. Он заказал себе пиво. Интересно, о чем молится Рамон, в каких грехах кается? Молится он о своей душе, это несомненно. А о чем ещё станет молится человек, верующий в бессмертье души, после созерцания восьми десятков, а то и целой сотни ужасных трупов? Наверняка он станет думать о том, что, мол, со мной ничего такого не случится, что со смертью жизнь не кончается. Теодор думал и о том, что для многих людей эти мумии могли бы стать наглядным доказательством того, что загробная жизнь все же существует! Это напомнило ему о высказывании одного американского ученого, которое он даже записал где-то на последней странице своего дневника, будучи привлеченным его кажущейся абсурдностью: "Неужели это все? Неужели через несколько миллиардов лет наша планета просто погибнет, и Вселенная превратиться в гигантское кладбище, лишившись единственного очага жизни и разума?" А действительно, что будет, если весь мир станет одним громадным кладбищем? Самонадеянность большинства людей — а этот к тому же был ещё и ученым раздражала Теодора. "Жизнь," — высокопарно заявляли они, считая однако, что это понятие применимо лишь к человекообразным существам, или же, в лучшем случае, к той жизни, как они сами её понимали. И если даже Земле суждено стать безжизненным космическим телом или же вообще обратиться в пыль, разлетелься на микроскопические частицы, которые невозможно разглядеть даже в самый мощный микроскоп, разве это не впечатляет, не поражает своей грандиозностью? Во всяком случае, эта мысль была ничем не хуже осознания того, что в данный момент целых три миллиарда изнемогающих то от жары, то от холода человеческих существ ползают по земному шарику, подобно муравьям.

Он вынул из кармана чернильную ручку и принялся длать набросок фасада церкви на чистом листке в конце книге, что была у него с собой. Древние колонны красного камня по обеим сторонам от входа были похожи на застывшие пики растекающейся лавы. Стрельчатая арка над темным дверным проемом была похожа на огромный рот, широко разинутый в безмолвном крике трагической агонии. Выходящий из-под его пера рисунок, подобно человеческому лицу, мало-помалу обрастал узнаваемыми чертами, в нем просматривалась некая индивидуальность, и внезапно Теодор представил себе дверь в образе Рамона, взывающего к глухому и неведомому Богу, и вырывающийся из его груди вопль так же безмолвен, как эти древние камни.

Он отложил ручку, и постепенно его мысли снова сфокусировались на реальности, и тогда он вспомнил о том, что Рамон уже, по крайней мере, как четверть часа находился в церкви, что перед ним на столе, под практически опустевшей бутылкой пива "Карта-Бланка" лежит счет на два песо, что ему очень хочется есть, и что одного воображения явно недостаточно, чтобы мысленно влезть в шкуру католика и пробыть в ней в течение получаса или хотя бы одной минуты.

Рамон вышел из церкви и на мгновение задержался на пороге, удерживая одной рукой кожаный полог, как если бы ему не хотелось выпускать его, или же он не знал, в какую сторону ему идти. Теодор поднял руку и крикнул: "Рамон!" Вынув бумажник, он достал деньги, расплатился, подождал, пока ему дадут сдачи, после чего дал официанту песо "на чай". Рамон тем временем перешел через улицу. Он кивнул Теодору, и они молча пошли по тротуару, возвращаясь в пансион. Рамон первым нарушил молчание.

— Тебя не впечатлили мумии?

— Нет, ну что ты! Я очень даже впечатлен!

— Думаю, со временем ты поймешь, что они помогли тебе измениться. Рамон шел с гордо поднятой головой. Он был очень оживлен, как бывало с ним всегда после посещения церкви.

Это заявление заставило Теодора призадуматься.

— А тебя они изменили?

— Да. Не сегодня. Давно. Ведь я видел их и раньше. Они — напоминание нам, — продолжал Рамон, глядя строго перед собой. — Они напоминают нам о том, что тело для человека не главное.

— Ну да. После того, как он умер.

— А ещё о том, что смерть коротка, а жизнь вечна.

— Жизнь вечна? — удивленно переспросил Теодор, но в следующий момент понял, что иного ответа он и не ожидал.

— Я так сказал? — с улыбкой спросил Рамон. — Нет, я имел в виду совсем другое. Если, конечно, не подменять понятия, как это делают некоторые.

— А ты? Ты сам этим грешишь?

Рамон нахмурился, но продолжал улыбаться.

— Может быть, все может быть. Иногда эта жизнь представляется мне лишь ожиданием, подготовкой к чему-то. Тео, ты понимаешь, что я имею в виду? радостно спросил он, бросая взгляд на Теодора.

— Да, — с сомнением ответил Теодор. Воспринимать "жизнь", как вечность в аду — что за извращение, чему тут радоваться? Или же, возможно, он надеялся на искупление или на нечто лучшее? Теодор решил благоразумно не заводить больше разговоров на эту тему, чтобы не нарушить неловким вопросом или замечанием ход той рискованной воображаемой шахматной партии, которую Рамон мысленно разыгрывал с самим собой. Рамон начал говорить о красоте города.

Глава 21

Во второй половине того же дня Теодор предпринял ещё одну попытку снять номер в отеле "Ороско". Управляющий посетовал на небывалый приток туристов в город "под конец карнавала". Он предпочел разговаривать с Теодором по-английски. Имя Теодора было в списке ожидания, так что дней через пять или даже и того меньше, номер для него должен освободиться. Затем Теодор позвонил в Мехико Саусасу и продиктовал дежрному офицеру название пансиона, в котором они с Рамоном остановились — "Лос-Папагайос". Самого Саусаса на месте не оказалось.

К пяти часам Теодор вернулся с прогулки. Он побывал у отеля "Санта-Цецилия", где сделал акварельную зарисовку панорамного пейзажа города. Этот рисунок он приколол кнопкой у себя над кроватью — вызывающе яркое, красно-серое цветовое пятно на фоне унылого, безрадостного интерьера комнаты. Его комната была точь-в-точь такой, как и расположенная за стеной комната Рамона. Все та же двуспальная кровать с довольно хлипким и ненадежным, но зато украшенным витиеватым узором каркасом, жесткий стул, высокий коричневый шкаф для одежды с отломанной правой дверцей, бело-розовый ночной горшок под кроватью и небольшое металлическое распятье над столом, на котором стояла лохань и кувшин для умывания, а рядом графин с питьевой водой, на горлышко которого был насажен перевернутый стакан. Во дворике оживленно перекликались попугаи, как если бы пятеро или шестеро из них играли в карты, и по ходы игры им всем приходилось что-то по очереди выкрикивать. У фонтана медленно наполнялись водой ведра — тонкая струйка воды гулко ударяла о железное дно, затем тональность менялась, становясь все выше и выше, затем все ненадолго стихало и повторялось вновь. Швабры и тряпки без конца шаркали по бело-голубой и безупречно чистой плитке. Создавалось такое впечатление, что хозяева пансиона — отец, мать, две их дочери и оба сына — помешались на уборке двора, и этот ритуал превратился в главное дело всей их жизни.

— Конча, ты не видел швабру?

— Чего?