Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

Ну так вот, стою, плачу, а у самого в голове уже колесики крутятся. Что же это, думаю, я время зря теряю, когда в нашей стране авиация существует. А поезда, наоборот, ходят медленно. Надо же мне поезд скорее догонять! Узнал на вокзале, где аэродром, в общих, конечно, чертах, машину в то время было, конечно, не достать, да еще ночью, в чужом городе. Пошел пешком. Ох уж мне этот Свердловск, всю жизнь помнить буду! К утру выбрался куда-то, сам не знаю — куда, спросить не у кого, да и не очень хотелось спрашивать, пойди потом объясняй, кто ты и зачем. Война. Но к утру понял — пропадаю, не найти мне. К какой-то деревне выгреб. Вошел в сельсовет просить лошадь, иначе, понимаю, — конец, да и замерз насмерть.

Тут меня и арестовали. Сколько взаперти держали, пока милиция приехала, пока разобрались, зачем мне объект военного значения, да кто я, да что, да как. Про ящики я, конечно, молчал. Но люди есть люди. Смотрят в лицо человеку и видят — нет за ним ничего, нормальный он человек. Словом, посочувствовали, отпустили, даже лошадь дали. Дальше — как в сказке, в свое время попал в самолет, лечу. Москва. А я по ней так стосковался, столько времени не видел! А даже оглянуться некогда, лечу на вокзал. Смотрю — стоит мой поезд, двадцать минут как пришел, даже проводник еще на месте. Кинулся, а ящиков нет. Нет ящиков! Опоздал! Сперли! Все! Если бы не эти бдительные бабы из сельсовета, я бы, может, еще и успел, а теперь — конец, где искать? Москва велика.

Еду домой, и время есть по сторонам поглядеть, последний раз надышаться, а глаза уже ни на что не смотрят. Потерял секретную продукцию завода, о чем тут еще говорить.

Прихожу домой, мама еще жива была, она ко мне незадолго перед войной переехала, выскочила, такая румяная, довольная, даже не удивилась мне; вхожу, а в комнате сидит — знаешь кто? Тот парень на костылях, что со мной в вагоне ехал к брату-вору. Помнишь, я ему еще адрес дал? Сидит и чаи распивает. И мои два ящика красуются на самом виду.

Нет, сколько жить буду, я всегда буду говорить: кто к людям с добрым сердцем, тот никогда не пропадет! Кто я ему был, этому парню? Да ему, видно, и тяжело было на костылях-то. А приволок. Я же эти ящики не рекламировал, он и не знал, что они мои. Значит, увидел, расспросил людей, рассудил, что мои, и припер. Ну, не ради же моего брата-юриста, который еще неизвестно, есть или нет! Нет! Он ради меня старался, добрая душа! Только это тоже не конец истории, Вета, ты уж потерпи, совсем немного осталось. Ну вот. А братца моего как раз и не оказалось в Москве. Он в эвакуации был. Я туда, я сюда — нет подходящих людей, чтобы этому самому Анатолию с его братом помочь. А я ну такую к нему благодарность испытывал — не мог я его оставить в беде, пусть он хоть был и виноват, этот брат.

Разведал Анатолий: дело было не маленькое, тридцать тысяч висело на его брате, вынь и положь, иначе садился он до конца своих дней. А с деньгами можно было выкрутиться года на три, не больше. Но где взять такие деньги? Я делами занимаюсь, а у самого в голове все одно и тоже крутится — надо Анатолия выручать. А тут встретил одного нашего заводчанина, тоже без ноги, на рынке в карты играл. Разговорились. Оказалось, у него целая компания этих картежников, собираются на одной квартире, жульничают понемногу, раскошеливают богатых командировочных. Ну, женщины там, конечно, все как полагается. Мой знакомый меня в полный курс ввел. Стал я туда похаживать по вечерам. И Анатолия моего привел. Играли понемногу, присматривались. У меня на такие вещи какой-то особый нюх есть; словом, я решился. Дай, думаю, попробую, да и компания ко мне привыкла, не будет особенно давить, а знакомому моему так я вообще все рассказал, он мне посочувствовал. Давай, говорит, попробуй, чем черт не шутит. Наши тут хорошо зарабатывают. Главное — не зарываться. Как почувствуешь, что дошел до упора, — сматывай удочки, через силу не дави, а то кости переломают и пожаловаться будет некому. Ну, это-то мне было ясно.

Сели мы играть. Играл, конечно, я. Анатолий рядом стоял, изображал народ, у него эта игра совсем не шла. А я распалился, начал помалу, потом смотрю — растет кучка. Анатолий меня за рукав дергает: хватит, мол, пошли; а я чувствую, что мало, да и рано, можно еще чуть-чуть придавить, до упора не дошло. А деньги крупные были, чувствую — богатею, пухну. Анатолий весь пятнами пошел. Ну, ничего, ставлю — и опять кон забрал, кодла-то эта уж все понимала, посмеивалась, а новички — те в раж вошли, сейчас за горло начнут хватать, а деньги несчитанные, не знаю — сколько. Сгреб все и встал. Баста, говорю, пора. Новички — шуметь. Анатолий кричит, что уговору такого не было, чтобы до утра сидеть; хозяева посмеиваются. Словом, вырвались мы, и прямо во дворе, не считая, я все эти дурные деньги распихал Анатолию по карманам. Он вначале не верил даже, думал — я и правда базарный жук. Он ведь так и не узнал, что у меня в тех ящиках было, что я из-за них перед ним на карачках ползаю; думал, может, товар какой. Но не в этом дело. Я свой долг ему заплатил, как сумел. С братом у него обошлось по чистой, но мы как-то больше встречаться не стали, муторно было. А тут новые дела нахлынули, война повернула, стали поговаривать о возвращении заводов, и в Томск я уже больше не поехал, и ордена своего так и не получил, вот беда.

Продукция наша прошла на испытаниях отлично, и светила мне большущая карьера, только я-то в то время уже понял, чего хочу, и пошел учиться. Но это уже совсем другая история, это уж как-нибудь в другой раз…

Глава 22

Сессия пролетела быстро. При том образе жизни, какой в последнее время вела Вета, заниматься ей приходилось как бешеной — с раннего утра, едва забрезжит свет, и до ночи; зубрежка была мучительна, бесконечна, но когда она потом оглядывалась назад, в памяти не оставалось ничего, ни времени, ни знаний, только какое-то однообразное хождение по комнате с книгой, прижатой к груди, тупое бормотание, торопливое мелькание света, страниц, часовых стрелок да еще один блаженный миг, когда она ложилась в свою узенькую детскую кроватку и с наслаждением вытягивалась на простынях, чтобы уже в следующий миг провалиться в глухой сон.

Однажды, уже в самом конце сессии, Вета возвращалась из института. Она вышла на своей остановке, без мыслей брела к дому, поднялась по старой широкой лестнице с узорными перилами. Прежде чем открыть дверь, как всегда, поковыряла пальцем почтовый ящик. В пыльной пустой глубине лежало письмо. Она достала его, надорвала конверт, начала читать:

«Дорогая моя, любимая моя Вета!..»

Слезы застлали ей глаза, слезы обиды, жалости, стыда. Как ужасно он с ней поступил! И что делала она, о чем думала все это долгое время, чего ждала? Как это вообще все случилось с ней, что они с Романом оказались врозь? Как это могло случиться? Она прижала письмо к груди, проморгалась, глотая слезы, и снова начала читать:

«Дорогая моя, любимая моя Вета!

Я понял, что бесконечно виноват перед тобой…».

И опять она плакала, плакала и читала, стоя на лестнице перед дверью, в жидком свете одинокой слабой лампочки. И мысли ее были неизвестно где, и не было сил, но она все не открывала дверь, чтобы ее никто не услышал, чтобы никто не увидел ее слез.

Потом она уезжала на практику, ее провожала Ирка. Было поздно, темно, сыро. Они стояли на перроне молчаливо, близко друг к другу. Тоскливо пахло паровозной гарью. И Ирка, конечно, не выдержала, тихо сказала:

— Ты его совсем не любишь, Вета…

Вета молчала. Как она могла объяснить Ирке, что любовь — это совсем не то и все гораздо, гораздо сложнее. А может быть, Ира как раз и права, и больше никаких сложностей нет? Состав дернулся торопливо, сонно; ребята стали подниматься в вагон. Вета обняла Ирку, поцеловала в обе щеки, прижала к себе.

— Ничего, ничего, вот увидишь…

Пошел маленький противный дождик, но Ирка не уходила, стояла внизу, подняв к окнам темное печальное лицо, и что-то говорила ей, потом показала пальцем, и Вета поняла: напиши Роману. Вета засмеялась и кивнула. Поезд тронулся. Ирка бежала за вагоном и махала рукой.

Практика проходила на маленьком, старом, еще с демидовских времен, металлообрабатывающем заводике. Городок был тоже маленький — два завода, три улицы; поезда останавливались на три минуты и с грохотом и лязгом уносились дальше, оставляя на открытой дощатой платформе растерявшуюся горстку людей.

Студентов поселили в переполненной гостинице, и поскольку девушек было мало — им досталась биллиардная. Вокруг огромного, покрытого зеленым сукном стола было с грехом пополам втиснуто девять кроватей, а тумбочки — одна на троих. Толстая комендантша, сердито косясь на них, застелила биллиард газетами.

— И чтобы ни-ни! — таинственно сказала она, подняв кверху короткий палец.

Девушки смеялись, распихивая вещи под матрасы и подушки, а платья все равно разложили на биллиарде, больше было некуда, и так получилось даже удобно.