Жалитвослов - Валерий Вотрин

Теперь он знал, что это правда. «Не зря они хотели уйти», — возникла вдруг резкая мысль. Надежды-то нет никакой. Рабочие, видимо, тоже к чему-то пришли. Часть их, перехватив пилы, направились к следующему дереву, часть продолжала курить, стоя над поверженным гигантом. «Да ты его толкни, оно и упадет, — донеслись до Бурятова убежденные слова, когда рабочие проходили мимо. — Грунт тут такой, не держит. А деревья ничего, деревья хорошие.»

Бурятов подошел ближе к яме, чтобы понять, о чем они говорят. Его ботинок с ходу уперся в кучу вывороченной земли, и в яму потекла тонкая шелестящая струйка.

Действительно. Грунт был песчаный.

* * *

В день, когда выпал снег, Штреле занемог. Будто все силы оставили его, когда, встав поутру, он глянул в окно и увидел, что за ночь весь город занят снегом и скрылся под ним и стал незнаком теперь Штреле, который тщетно пытался отыскать знакомые черты в открывающемся перед ним пейзаже. Снег сыпал и сейчас, неудержимо и бурно, словно дорвавшись до города. Но, все более слабея и раздражаясь, Штреле видел, что город тоже дорвался до снега, что он хочет воспользоваться стремлением снега занести его до основания и что теперь городу в своем новом маскхалате будет нетрудно ускользнуть ото всех и скрыться среди наметенных сугробов, словно финскому лыжнику. Штреле не стал гадать, каким образом снегу и городу удалось столковаться и прийти к взаимному соглашению. С него хватило и того, что тот город, что был до снега, теперь в нетях, а в новом городе, занятом снегом в одну ночь, поиски Муралова здорово затруднятся, ибо город надел на себя белую холодную маску, а Муралов стал за ним, и оба они исчезли и слились с поверхностью. Теперь Штреле понадобится спектроскоп, чтобы выделить Муралова в первоначальную цветную полоску, какой он был до того, как снег забелил его. Теперь, в придачу ко всему, нужно будет еще и щуриться, чтобы различить среди играющих снежных бликов крадущуюся фигурку Муралова. Нужно начинать искать его в этом новом городе. Он прекрасно понимал, с какими трудностями это может быть сопряжено. Ведь те адреса, которые ему удалось заполучить, могли быть ночью занесены снегом, и теперь нужно будет прокапываться к ним, раскидывая тяжелый снег лопатою, чтобы только спросить у полузадохшихся жильцов: а не проживает ли здесь некто Муралов, художник? Легче подождать до весны, когда Муралов сам проглянет из-под снега где-нибудь на проталинке, как диковинный цветок с бледной головкой и тонкими ниточками-корешками. Но до весны далеко, и далеко не цветок Муралов. В городе до снега его уже почти настиг Штреле, но ночью повалил снег, и кто знает, что стало в снег с тем единственным человеком, которому известен секрет грунтовки. Кто знает, что вообще стало с людьми в этом городе в ночь, когда пошел снег, — вот, он стает, и их не станет. И Штреле поставил сам себе диагноз — снежная болезнь.

Ибо у него резало глаза, когда он взглядывал в окно. Вид за ним и раньше был способен покоробить чувствительную душу: паводок плоских крыш наводнил все пространство, куда ни кинь взгляд, и лишь с краю несколько многоэтажек были по пояс затоплены этим разливом, словно мертвые стволы. Но это был вид все-таки, и Штреле временами писывал его в разных освещениях, и неплохо выходило. Целый ворох крапчатых холстов без рам скопился у него в коридоре на старом продавленном диване. Город, позировавший ему терпеливо и старательно, увидев картины, настоял на том, что им не нужна рамка, и Штреле скрепя сердце согласился с ним. Теперь же он сожалел об этом, сожалел, что отнесся тогда с сочувствием к городу и его годам, а тот взял да и скрылся из глаз. Надо было заключить город в раму да вдобавок сделать ее тяжелой, резной и пышной, как саркофаг. Но тогда он был обыкновенный художник, тогда ему льстило стремление Сезанна запечатлеть Шартрский собор в каждое уходящее мгновение его существования, ему тоже хотелось использовать жизнь как палитру, чтобы макать кисть в самую ее гущу, не обращая внимания на пустые бензиновые разводы. Тогда он еще не выбрал и потому был нарасхват, море соблазняло его стать маринистом, природа и животные всем своим обличьем подталкивали писать их, и на каждом углу встречал он именно таких людей, которые сами просились на полотно, чтобы предстать в виде строгих портретов маслом. Но Штреле после долгих колебаний выбрал город. Мудрено было бы не выбрать, — город покоя ему не давал. Он сутками простаивал у Штреле под окнами, мозоля глаза своими крышами и тротуарами, он забрасывал его листовками газет, он навяз в ушах гулом своих убеждений, подкрепленных оглушительными аргументами автомобильных гудков. Словно хороший политик в ходе своей предвыборной гонки, город склонял Штреле к мысли, что от него, и только от него, зависит судьба его партии, партии урбанистов, он брал руки Штреле в свои, заглядывал ему в глаза, он говорил о важности момента, о переходности периода, о необходимости правильного выбора. Город убеждал, что именно его, Вадима Штреле, голос все решит. И когда Штреле наконец согласился и сделал свой выбор и принялся всем своим творчеством утверждать интересы города, — тот разом охладел к нему. Его холод был нагляден. Словно политик, который из хорошего разом становится продажным, город предал его и со всеми своими видами, подробностями и освещением скрылся в неизвестном направлении. На его месте оказалось заметенное снегом, пустое пространство, и резало глаза смотреть на него.

И душу резало, и если на глаза можно было надвинуть темные очки и стать похожим на какого-нибудь Тенцинга, то душу чем прикроешь? Ибо в пору своих обещаний город заверил его, что да, он будет меняться, все ведь меняется, даже скала и та с веками изменяет свои незыблемые очертания. Однако он будет меняться не по существу. По существу он незыблем, как скала. И вообще, он город или скопище жалких времянок? Охраняется он государством или нет? Вон в нем сколько исторических памятников. Самый грунт под ним многого стоит. И все это было, как потом выяснилось, пустым звуком. Город был не прочь пустить пыль в глаза, ибо пыли ему было не жаль. А вот исторических памятников, о которых он толковал Штреле, в нем было раз, два — и обчелся. И однажды утром Штреле увидел, что плоские крыши поредели и среди них появились проплешины, в которых, как личинки, копошились бульдозеры. В два дня целый район исчез на его глазах, и на следующий день его замело снегом. И тогда Штреле понял, что город имел в виду. Он не совсем врал, город, когда говорил о грунте. Просто город говорил притчами, а Штреле не ожидал этого от него. Поэтому он не понял притчу о грядущем грунте, а когда город был занесен снегом, осознание того, что город загрунтован, пришло к нему слишком поздно. В день, когда Штреле понял, что город загрунтован снегом, он занемог.

А знал ведь, что так оно и будет. Чувствовал ведь что-то, потому задолго до снега принялся бегать по городу в поисках Муралова. Тот город, что был до снега, ничем не помогал ему, мешал только: подсовывал неверные адреса, водил меж длинных одинаковых домов, как леший. Совсем обессилел бы Штреле, заплутал бы, сбился бы с пути, если бы не твердая уверенность, что Муралов, мастер грунта, существует. Он видел его картины. Эти картины не могли принадлежать ничьей другой кисти. Так пусто и блекло мог писать лишь тот, кому нет дела до декора, кто стал равнодушным к тяге запечатлеть вид или лицо, кто, подобно адепту тайного знания, смотрит вглубь и уделяет внутреннему больше внимания, нежели внешнему, пустому нагромождению красок и форм. Как никакое другое, искусство мастеров грунта устремлено в будущее, когда величественные фрески уже покроются пятнами извести, превратясь в то, чем они были до этого, — белую стену; а картины этих будут свежи и самоутверждающи, подводя к тому, что они-то и есть подлинная правда и их трактовка истории единственно верна, ибо ни одна ложь не продержится столько, сколько эти торжествующие холсты. Мудрые прорицатели, мастера грунта проникли в ту тайну, что истории нужны не доказательства таланта, но доказательства долговечности. Она смеется над выдающимися творениями, ей износостойкость мила. И мастера грунта, эти алхимики, вместе с ней смеются последними, смеются в каждый век истории. Их Великое Деяние состоит в том, чтобы изготовить такой клей, который саму жизнь может приклеить к холсту, хоть красок не разводи; чей философский камень пахнет эмульсией и скипидаром. Они давно уже не пишут значительное, по их видам глаз скользит, как по местам, где сокрыты клады. Тайна их грунта велика есть, много лишних слоев нужно снять, чтобы проникнуть в нее. А ведь нужно еще снять заклятия, умиротворить хозяев кладов, и лишь тогда откроется дивная пещера, где в бесчисленных сундуках хранится такой грунт, какого вовек не сыскать. Осторожно берут такой грунт пинцетом и годами исследуют его, томя микро- и спектроскопами. Одна такая крупинка — и целые теории разбиваются, крепости хорошо известных фактов целиком уходят под озера белых пятен, чтобы будоражить оттуда звоном подводных колоколов. Делатели истории, мастера грунта, словно бесстрастные будды, взирают на мир из-под прикрытых век. Они не считают тщеславие за большой грех, они охотно пишут нуворишей, сиюминутных политиков, разный производственный люд, пишут так, как только может писать человек, смеющийся над современниками. И чем обыденнее пейзаж и типичнее лицо, тем с большим удовольствием впечатывают мастера грунта этот пейзаж и это лицо во влажную глину истории. Ибо шедевр долго не живет. Он не может вынести собственного величия, как некоторые гении, и если те окончили свою жизнь в лечебнице, то картина начинает осыпаться тем быстрее, чем громче раскаты смеха мастеров грунта, пишущих свой очередной пейзаж.