Схватка - Александр Семенович Буртынский

ушедшее, куда они вместе по воле судьбы возвращались теперь на короткий срок.

В московском крутеже даже самые близкие люди с трудом вырывают время для встреч. Андрей же виделся с Сердечкиным довольно часто. Когда текучка, казалось, уже съедала начисто и от редакционной беготни кружилась голова, он, словно повинуясь некоему импульсу самозащиты, уезжал на край области, в заводской городок, к Сердечкину — встряхнуться. И удивительно, у обоих находился досуг походить по лесу, скоротать зорьку на реке.

Однажды, когда они сидели над застывшими удочками, Иван Петрович рассказал ему о трагическом конце Анечки — она погибла в сожженном доме дружка-партизана, с которым бандиты свели напоследок старые счеты.

Познакомился Андрей и с новой хозяйкой дома, худенькой, озабоченной Александрой Ивановной. Врач скорой помощи, которую супруг в шутку называл «моя скоростная», чем-то неуловимо напоминала Анечку, тихостью своей, что ли, насмешливой снисходительностью, в которой ощущалось что-то совсем материнское.

Мир да любовь — это было заметно — прочно поселились с ними, а иначе у Сердечкина и быть не могло. Он был создан для того, чтобы согревать рядом живущих. Саша, провожая его в дорогу, исхлопоталась, укладывая в прозрачные виниловые мешки домашнюю снедь, тщательно подбирая дорожную аптечку.

— Не забудь корвалол — перед сном тридцать капель, с ложкой меда. Мед в пластмассовой баночке. Запомнил?

— Постараюсь.

— Горе луковое…

— Хорошо иметь домашнего врача, — шутил Сердечкин.

А Андрею все помнилась Анечка. Быстроглазая, веселая полковая медсестричка… Да, все возвращается на круги своя, а молодость бывает только раз. У него-то так и было.

— Брось хандрить, — сказал Иван Петрович, открывая саквояж. — Все зависит от человека. Сам он себе строитель.

— Выходит, просто не повезло.

— Может, и так… — Сердечкин выложил сверток. — Сейчас я тебе курицу Сашину скормлю. А будешь паинькой, получишь рюмку коньяка. Лучшее лекарство…

«Кто здоров, — подумал Андрей, — тому и лекарство не повредит».

Нет, все-таки это удивительно. Десятку за билет, каких-то полтыщи километров — и ты снова в юности, как на иной планете. За эти годы где только не побывал, чуть ли не на Северном полюсе, а сюда дорога не привела… Или сторонился этой дороги, берег душу, не желая травить воспоминаниями?..

Может быть, надо было съездить в этот лесистый, мрачноватый поселок, навсегда осиротивший душу, еще тогда, весной, после госпиталя, где он лежал с пулей, схваченной на первом же переходе — в Черном лесу под Калишем. Поначалу только слал письма, страшась и надеясь, — одно за другим, пропадавшие, точно в бездне, без отклика, пока не понял, не поверил, наконец, что Стефки в Ракитянах нет, уехала в свою Польшу.

Поверил? А все-таки, все-таки… Рана была паршивой — в коленку, — надолго сделала его беспомощным. Может быть, это… И все-таки надо было съездить. Зачем? Поглядеть на знакомые двери, со смятенным сердцем войти в дом, где давно живут чужие люди… А потом завертела жизнь. Учеба, газетный котел. Вроде бы и зажила ранка в молодом сердце.

Последние годы почему-то все чаще думал о ней, видел Стефку такой, как в тот последний зимний день прощания, бледную, счастливую, с застенчиво сияющим взглядом из-под платка.

«Анджей, я буду чекать…»

Бывало, вскакивал среди ночи с замирающим сердцем… Потом стал понемногу забывать, и сны приходили все реже, но по-прежнему яркие, хватавшие за душу, и сама она будто въявь: только что была здесь, рядом, еще звенит ее голос в ушах, а ее уже нет — ушла, истаяла…

— Да, чудно́ устроен человек, — хмыкнул Сердечкин, отставив рюмку, — что ж ты, все это время один?

— Всяко бывало, а все без следа.

— В самом деле, не повезло.

— Может быть.

Иван Петрович покусал губу.

— Эдак и похоронить некому будет.

— Еще не слыхал, чтобы в доме оставляли покойника. Да еще на приличной жилплощади.

— Юморист… Друзей-то сотня.

— Может, и побольше. Помянут. Поговорят, повздыхают и разойдутся.

— Эх-ма, жизнь… Ну а как у тебя с Любой? Ведь хорошая девка, — что-то чересчур уж весело сказал Иван Петрович, должно быть, непривычно было лезть в чужие дела. — На цех ее собираемся ставить. Красивая, умница, чего еще?

— Не знаю. — Слишком долго объяснять, а коротко — Иван Петрович не поймет. Да, и умна, и хороша, и волевая. Наверное, даже слишком — для него.

— Но ведь встречаетесь не первый год. — Сердечкин даже засопел сердито. — Небось не в карты играете.

— Небось…

— Нехорошо как-то. И она ведь связана. А уж пора бы очаг иметь постоянный. Для них это очень важно.

Иван Петрович отвернулся, Андрей с улыбкой посмотрел на его словно облитую серебром голову, уже начинавшую лысеть со лба. Люба, Люба… Он и сам еще не знает, как оно будет, не решил окончательно, а надо бы. Тянучка…

— Не расстраивайтесь, — сказал он, помолчав. — Ни к чему об этом сейчас.

— Ты уж прости. Темный лес для меня все это.

— Загрустили вы что-то.

— Да и ты невеселый, — сказал Сердечкин.

— Не думал, что придется нам с вами еще раз побывать…

— Пришлось…

Разыскал-таки Сердечкина Довбня, заслуженный пенсионер, несший при исполкоме гражданскую свою службу охранителя памятников войны. Отыскал, видимо, по газетам. О Сердечкине, его заводе частенько писали газеты. Годовщину Великой Отечественной в Ракитянах решили отметить открытием большого обелиска. Сколько их разбросано по топким чащам Полесья, а этот на самом краю поселка, там, на партизанском кладбище, где схоронены и Колька с Настей в то утро первых выборов, солнечное, зимнее, в начале новой жизни…

— Аня-то где лежит? — спросил Андрей.

Сердечкин понуро молчал, уставясь в одну точку, в окно.

Вдруг поднялся, отодвинув еду.

Андрей с внезапно подступившим ознобом представил себе запертую в горящей избе неунывающую Анечку.

— Спрячьте вы эту курицу, от одного запаха тошнит!

— Сам… Я выйду, покурю…

Он не узнал Ракитян, и, может быть, к лучшему. Ничто не напоминало о прошлом, кроме леса, стеной подступившего к поселку, да и тот стоял по-летнему густой, чащобный, с веселыми проблесками медных сосен. В тополиной гуще утопали черепичные крыши завода, рядами стеклянных цехов растянувшегося вдоль дороги, до самого бора. Поселок, окружавший разросшийся, утопающий в тополях стеклозавод, стал иным. Четырехэтажные, увитые диким виноградом особнячки, нарядные по случаю воскресенья люди, очень много ребятишек — они сновали на велосипедах и самокатах по асфальтовым дорожкам, по огромному, в радужных клумбах, скверу.

Что-то знакомое почудилось Андрею в очертаниях этого бурлящего непривычным звонкоголосьем сквера, с мраморным обелиском в центре и покато спускавшимися к лугу аллеями… Вдали розовела кирпичная арка заводских ворот. И вдруг понял, что это и есть то самое место, где стояли дома — бараки.

Довбня, встретивший их на вокзале, — все такой же крепкий, краснолицый, время будто не коснулось его,