Рейтинговые книги
Читем онлайн Глухая пора листопада - Юрий Давыдов

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 41 42 43 44 45 46 47 48 49 ... 131

– Мой отец умер, – вдруг, как бы безо всякой связи сказал Дегаев.

– Мой тоже, – отозвался Тихомиров.

Они помолчали. Потом пошли к дому. Озеро мелькнуло раз и другой, как синими взмахами, и скрылось. В лесу, где тени и солнце, Тихомиров опять был деловито-любопытен, его опять и в подробностях занимали «партионные дела».

Дегаев отвечал охотно, многословно, отдаваясь блаженному ощущению: там, на горе, пронеслось, не задев, нечто зловещее. Прошелестело мрачно, да и мимо, мимо, мимо.

Отвечая Тихомирову, Сергей Петрович вдруг испуганно уловил в расспросах Льва Александровича точно бы повторы, спирали, круженье и, уловив, сам же и поймал в своих объяснениях что-то путаное, какое-то смещение, какую-то расплывчатость граней. Ему стало не по себе, надо было уйти от расспросов, увернуться. Желание уйти, увернуться было властным, как инстинкт самосохранения, и, повинуясь ему, Дегаев перебил собеседника.

– Мне, Лев Александрович, – сказал Дегаев, – наказ в Питере дали… Вес ваш велик, просили, чтоб до конца, откровенно вы нам все, извините, выложили. Армии у нас нет. Есть плохонькие новобранцы. Хотелось бы мне не так, хотелось бы ошибаться. Но, кажется… – Он пожал плечами. – И все ж я что? Я в суете подполья, вы ж знаете каково… А вы с вашим уменьем мыслить широко, с вашим опытом, вы, думаю, всю панораму как на ладони…

Дегаев возгорался, жестикулировал, торопился. Но в самой его торопливой сбивчивости крылось что-то двойственное, неверное, сбивчивое. И Тихомиров как бы ощупью, словно бы в комнате перед рассветом, без свечей, все это ощущал.

Дегаев возбуждался все больше. И тут Тихомирова осенило: да ведь он уже слыхивал этот стр-р-растный полушепот: «Я дам тебе все, все земное», – и на коленях, с надрывом: «Люби меня…» Господи, он уже слышал такое. Маклецова, Наталья Маклецова, сестрица Дегаева. Ох, как она докучала гостям фальшью своих декламаций… Лицедеи. Фамильная черта, что ли? Впрочем, нет, здесь разное, хоть и родственное, но разное… Тихомиров искоса глянул на Дегаева. Тот был объят вдохновением. Опять и опять повторял о высоких достоинствах Льва Александровича, которого в России, в подполье, слушаются, к которому там прислушиваются, с которым там считаются, потому что из старой гвардии…

Тихомиров уже и не отвечал. Он шел оглушенный, растерянный. Ему одного хотелось: пусть этот Сергей Петрович говорит, говорит без умолку. Пусть сыплет словами, сыплет и сыплет.

А Дегаев, точно заподозрив неладное, умолк. Но умолк он как раз в ту минуту, когда Тихомиров уже овладел собою, нашелся, уже знал, как ему поступить.

– Согласен, – медленно произнес Тихомиров. – Совершенно с вами согласен. Армии нет, плохонькие новобранцы. – Он вздохнул. – Желаете откровенности? Извольте. Я слишком ценю вас, чтоб отделаться фразой. Извольте: твердо считаю – положение безнадежно. Но вот в чем штука: правительство об этом не ведает, тень Исполнительного комитета под окнами гатчинского дворца. И последняя наша обязанность – использовать последний капитал. Капитал, нами нажитый. Нами, не дядюшкой.

– То есть?

Тихомиров круто повернулся к Дегаеву. Глаза их встретились.

– А вот что, дорогой мой Сергей Петрович: не выгоднее ли столковаться с правительством на каком-либо компромиссе?

– Вы… вы так… полагаете? – запинаясь и бледнея, проговорил Дегаев.

Он опешил. Но тут же, на миг, узким пламенем прорвалось ликование. То было ликование соумышленника.

Ее пригласили утренней телеграммой, и она поспешила в Морнэ, – черноволосая барышня, та самая, что накануне была с Тихомировым в опустевшем кафе.

Тихомиров стоял у стола. На диване сидел незнакомец. Тихомиров, здороваясь, задержал ее руку, повел подбородком в сторону незнакомца:

– Дегаев.

Дегаев встал и поклонился. Тихомиров подал гостье стул. Дегаев не знал эту женщину, удивился, что Тихомиров не назвал ее фамилии.

Тихомиров не мешкал:

– Прошу вас, расскажите, в чем обвиняют и подозревают Дегаева.

У нее застучало в висках, она бурно покраснела. Дегаев смотрел на нее. У нее мелькнуло нелепо: «Он плешивый…» Дегаев смотрел на нее. Она почувствовала, что колеблется. Но он улыбнулся странной улыбкой, молвил:

– Нуте-с, нуте-с…

Улыбка и это «нуте-с» решили все.

– Мы знаем: вы бежали с помощью полиции. Ваш побег фикция. Вера Николаевна выдана вами. Меркулова вызвали для прикрытия. Мы знаем, типография выдана вами. Офицеры арестом обязаны вам. И не только на юге.

Дегаев вскочил.

– Ложь! Ложь от начала до конца!

– От начала и до конца? – оглушительно тихо спросил Тихомиров.

– Болтовня. Предатель – среди офицеров.

– Не смейте! – крикнула обвинительница.

Наступило молчание. Никто не шевелился, не переменял позы. Наконец женщина, не простившись, вышла.

Дегаев опустился на диван, а Тихомиров вдруг двинулся к Дегаеву странным шажком – мелким, вкрадчивым и вместе грозным. И так же вкрадчиво, негромко, грозно произнес:

– Значит, компромисс? Компромисс с правительством?

– О чем это вы? – словно бы в подушку произнес Дегаев. – Право, не понимаю…

Тихомиров не склонился, а навис над ним, обмякшим на диване. Навис и раздельно, по складам, ударяя, как ударяют железный костыль, вогнал одно лишь слово, расколовшее душу Дегаева:

– По-ни-ма-ете!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Европеец в отличие от россиянина не стоит у гроба три дня и три ночи, не прикладывается к хладному челу последним целованием и не обряжает ужасные черты смерти благолепным покровом. Европеец, шельма, стремится поскорее очистить жилище от покойника.

Департамент полиции хоронил «своих» мертвецов по-европейски. Труп выносили к тюремным воротам, кулем заваливали на телегу, прикрыв рогожами, мчали в глухой конец города. Ни директор департамента фон Плеве, ни инспектор подполковник Судейкин, никто из весомых чинов не «входил в рассмотрение подобных вопросов».

Однако вот уже несколько дней, как министр внутренних дел и министр юстиции, директор полиции и градоначальник, а за ними, понятно, длинная вереница прочих санкт-петербургских деятелей были крайне озабочены похоронами человека, скончавшегося во Франции.

Пожалуй, лишь Судейкин оставался равнодушен к предстоящей церемонии.

– Ну и пусть их, – говаривал Георгий Порфирьевич, – пусть несут венки, произносят речи и все такое прочее. От нас не убудет. Да и случай хорош: посмотрим, кто, что.

Плеве качал головой: любезному Георгию Порфирьевичу един ракурс – польза розыска. Тут он дока, виртуоз. Но где ж инспектору понять: есть нечто более тонкое и деликатное, есть то, что он, Плеве, именует «неуловимо вредным направлением». Оное присуще изящной словесности. Писатель, если только он писатель, непременно враждебен (иногда неосознанно враждебен) власти. Так, во всяком случае, полагает фон Плеве, глава политической полиции. О, на Пегасе ковыляют и приверженцы существующего порядка. Однако приходится согласиться, что в правительственном стане нет подлинно художественных натур. Так, во всяком случае, полагает г н Плеве, глава политической полиции.

Вячеслав Константинович не был родней гоголевскому городничему: «Щелкоперы проклятые!» Отнюдь. Подобно многим сановникам, Вячеслав Константинович читал беллетристику из разряда не одобренной цензурой: все запрещенное, как и официально охаянное, считалось необходимым для прочтения.

Можно было в гостиных возмущаться «отравителем» Щедриным, но в таком возмущении слышался затаенный восторг: «Секи нас! Секи!» Можно было поддакивать графу Дмитрию Андреевичу: «Отечественные записки» положительно невыносимы, их следует воспретить» – и нетерпеливо дожидаться очередного номера «Отечественных записок».

Что ж до старого графа Дмитрия Андреевича, то он оставался тверд во вседневной борьбе с «неуловимо вредным направлением российской словесности».

Находились люди, чуждые «бессодержательного» либерализма, умные люди, чтимые графом Толстым, но они рассуждали так:

– Прежде чем карать за мысль, надо дать ее договорить. Государь получит возможность выслушать то, что нынче слышат все, кроме него. Надобно, наконец, обсуживать дела открыто, а не шептаньем с уха на ухо. Болезнь у нас ложная. Не лечить же ее ветеринарно, не спрашивая больного, что и где у него болит? Нет, мысль надо дать договаривать, а не карать за нее. У нас же над мыслью – департамент. Коли так, все зависит от взгляда начальствующего лица. А взгляд сей обусловлен привычкой. Что привычно считать дозволенным, то и дозволено.

Граф Дмитрий Андреевич не принимал подобных рассуждений. Не причудам, не вкусам публики призвана удовлетворять пресса, а намерениям правительства. Он смеялся: «Эх, господа, пусть крайние бога молят, что живут под цензурой. А то ведь что ж и сказать-то было бы, кроме общих мест, вычитанных из заграничных тиснений?»

1 ... 41 42 43 44 45 46 47 48 49 ... 131
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Глухая пора листопада - Юрий Давыдов бесплатно.
Похожие на Глухая пора листопада - Юрий Давыдов книги

Оставить комментарий