Улица Венеалме (СИ) - Иолич Ася

– Он не любит уходить с прогулки.

– Понимаю его. Когда у тебя отнимают море – это тяжело. Дай, я поцелую тебя. Я соскучился.

– Я тоже. Я тоже.

Она ехала, прижавшись к его груди, закрыв глаза и вдыхая его запах, обхватив его двумя руками.

– Как ты? Как съездил?

– Вполне успешно. Очень хорошо. Пулат будет доволен. У него не будет причин быть недовольным. Я восстановил наш договор с одним родом... Это принесёт ему громадную выгоду. А ещё я с утра забрал прибыль с одного дельца... У нас уже больше тысячи, любовь моя.

Аяна прижалась ещё сильнее к нему.

– Куда поедем? Мои вещи у Иллиры.

– Думаю, мы подкинем Кидемте Кимата на часок, а потом заберём. Как тебе такое?

Ключ легко повернулся в замочной скважине, половица скрипнула, впуская внутрь Аяну, а за ней и Конду.

– Тут слегка всё запылилось, – сказал Конда, поводя носом. – И пахнет... Что это?

Он поднял глаза и весело наморщился.

– Это же те корни...

– Каприфоль, а там леонэ, сальвия, мента... Я набрала тех трав, которые смогла опознать и которые мне подсказала Вилмета.

Конда со смехом оглядывал пучки трав на верёвочках под потолком.

– Ты, смотрю, тут не скучала, сокровище моё.

– Ты очень, очень сильно заблуждаешься, – сказала она, медленно потягивая за завязку его рубашки. – Очень, очень сильно.

– А ну пойдём, – сказал он, так же медленно обхватывая её запястье. – Покажешь мне. насколько сильно я заблуждаюсь.

Рассеянный свет, падавший через небольшое окошко, подсвечивал пылинки, снующие в воздухе, стремящиеся вернуться в состояние покоя. Конда лежал, дыша ей в ухо, согревая кожу под всё ещё влажными волосами.

– Нет большего счастья, чем вернуться к тебе, – сказал он тихо. – Я раньше и не знал, каково это – возвращаться туда, где тебя любят и ждут. А теперь знаю. Как я жил без этого знания столько лет?

– А я в этот раз страдала меньше. Может, потому что тебя не было не так долго? Я верила, что ты вернёшься, и была почти спокойна. Видишь, травами занялась... Мало ли, пригодятся.

– Обними меня. Ещё крепче. Не бойся, ты не раздавишь меня.

– Ты выглядишь усталым.

– Мы попали в грозу, и она преследовала нас к берегу половину дня. Я выскочил на палубу помогать, промок и устал, а потом плохо спал, потому что юнга, что спал рядом, орал от страха во сне и постоянно будил меня. Видимо, впервые был в такую погоду в море.

– Штормило?

– Ну, не сильно. Просто, знаешь, когда ты среди вольного широкого ночного моря, а за тобой не спеша, но неумолимо ползёт по небу, пожирая луны, громадная чёрная туча, то и дело протыкая сверкающими кривыми серебряно-розовыми копьями тёмные ночные воды, а ужасающе громкий звук неостановимо распространяется, не сдерживаемый ничем, то это, понимаешь ли, производит небольшое впечатление. Совсем чуть-чуть.

– Жуть.

– Я так и сказал. Тот юнга был под впечатлением. Я разбудил его, и мы болтали. Он заснул, а я не смог.

– Поспи сейчас.

– Посреди бела дня? Я так не могу. Хотя, знаешь, мне известно одно средство, которое могло бы помочь. А ну, гватре, испробуй его на мне. Если не поможет – придётся повторить...

32. Я думал, это крик боли

Конда сопел, укрытый покрывалом, приоткрыв губы, а Аяна долго лежала рядом, любуясь на его густые ресницы и тёмные красивые брови, думая о молниях, похожих на сверкающие копья, уязвляющие тёмную воду, которые преследовали его на пути к ней. Она с нежностью погладила его плечо, на котором строчка арнайской вязи сплеталась в восхваление чистоты помыслов, и отметила про себя, что он ещё немного окреп со своего отъезда.

Она села и наклонилась над его лицом, рассматривая шрам на скуле. Будь она рядом тогда, то зашила бы его так искусно, что остались бы лишь несколько почти незаметных точек и тонкая, еле заметная полоска, которая сравнялась бы с остальной кожей со временем. Арем Дэн говорил, что когда рубцы становятся выпуклыми, похожими на тяжистую мозоль или ожог, ограничивают подвижность или напоминают о дурном, тогда он советует тонким ножом иссечь такой рубец, сводя края раны, и зашить тонкой нитью. Этот рубец не был похож на ожог, и она осторожно провела по тёмной полоске пальцем. Это того не стоит. Верделл согласился на сонное зелье и на то, чтобы она зашила его рану от ножа, потому что она настояла, и потому, что переживал за свою... привлекательность. Но Конда красив и со шрамами, и с клокастой бородой, и худой, и окрепший, как сейчас, и такой, каким она помнила его в долине. "Неплохо отъелся на нашей стряпне", – сказала тогда Сола.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Стряпня! Он ведь, наверное, голодный. Тут нет ничего, кроме зерна в одном из шкафчиков. Ни мяса, ни соланума, ничего... Погреб слишком тёплый для мяса. Паршиво. Тут ничего не приготовишь впрок, как дома, где был ледник... кроме выпечки, а для выпечки нужна печь. Её тут тоже нет.

Ладно. Она спустилась вниз и обошла небольшое помещение первого этажа. Дел много, нужно с чего-то начинать. Перво-наперво надо вылить воду из бочки... Она уже не годится. За десять дней Аяна приходила сюда лишь однажды, разобрать и развесить собранные травы, а воду не трогала, и она, наверное, уже застоялась. Потом сварить хотя бы зерно, а вечером уже соорудить что-то поосновательнее. Надо обсудить это с Кондой. Если они будут жить здесь, то это всё нужно будет как-то организовать. Хранение, готовку... А ещё перенести Ишке в этот дом.

Собственный дом. "Пока мамы нет, я буду за хозяйку дома". Она сказала это в долине, показывая Конде комнаты, и вот, спустя три года, она уже сама мама Кимата, и эти комнаты – её. Он привёл её сюда, и это их дом.

В голове слегка закружилось. Она села на стул, оглядывая тесное, но светлое помещение, лестницу, очаг, шкафчики. Это теперь её. Ах да! Сартес! Он сказал, что у них с отцом никогда не было домов на Венеалме... Надо сказать Конде. Он должен знать.

Дверь открылась, и на пороге возник Арчелл.

Аяна застыла.

Арчелл увидел её и остановился, замерев, опуская глаза.

Биения сердца отсчитывали неспешные секунды, и это длилось бесконечно. Потом Арчелл шумно вздохнул и шагнул внутрь.

– Прости, кира. Я буду стучаться.

– Тихо! – зашипела, нахмурившись, Аяна. – Он спит!

Арчелл удручённо покачал головой и шагнул к столу, доставая из-за пазухи связанные бечёвкой шуршащие свёртки в сероватой промасленной бумаге.

– Прошу прощения, кира, – тихо сказал он, не поднимая глаз. – Будут какие-то распоряжения?

– Вода нужна, – прошептала Аяна, одёргивая длинную рубашку Конды. – В бочке застоялась.

– Я менял позавчера.

Он вдруг сморщился и болезненно сжал челюсти.

– Я прошу меня простить за то, как разговаривал с тобой, – прошептал он. – Я до последнего...

Он осёкся, сжав левую руку и трогая кончиками пальцев ладонь.

Аяна потёрла переносицу.

– Он говорил, что ты переодевал его, когда он был совсем грязным и пьяным. Я поняла. Он болтал в пьяном сне. Отвернись, Арч.

Она натянула штаны, висевшие на спинке стула, и накинула камзол, вытягивая длинные рукава к подмышкам.

– Можешь смотреть. Поворачивайся.

– Прости, что я наговорил твоему брату... Тебе. Я думал, кир правда безумен. Я думал, он зовёт жену, но потом решил, что это крики боли.

– Меня зовут Айи.

– Это звучало страшно. Кира, я и подумать не мог...

– Хватит извиняться, – прошептала Аяна. – Я всё тот же репей и заноза. Неужели ты правда верил в существование Анвера?

– Но... – вдруг нахмурился Арчелл, сжимая губы.

– Что?

– Кейло сболтнул...

Аяна села на стул, покусывая ноготь, внимательно глядя на Арчелла и пытаясь сообразить, что его так смутило.

– А, – наконец осенило её. – Та синеволосая актриса, которой он увлёкся. Я не против. Знаешь, у орта Давута есть одна жена, но при этом множество наложниц... Говорят, крейт Алта тоже не брезгует юными кирьями из свиты жены. Чем хуже кир Конда? Такой мужчина не должен принадлежать какой-то одной женщине. Это было бы несправедливо, ты не находишь?