Не выпускайте чудовищ из шкафа - Екатерина Лесина

Очень нехороший. Настолько, что Ник-Ник выругался под нос и на меня поглядел.

– Что там? – поинтересовался.

– Апельсины. Воняют.

Теперь, когда дверь больше не была преградой, этот треклятый аромат расползался по площадке. И с каждым мгновением крепчал.

Я зажала нос пальцами и решительно толкнула дверь.

– Погоди…

– Да нет там никого, – прогудела, дышать приходилось ртом, но все одно помогало слабо.

Но сказала и… поняла, что да.

Никого нет.

Только Ник-Ник не поверил. Он вытащил револьвер и взглядом указал мне на стену. Смешной. Но спорить не стала. Прислонилась и приготовилась ждать. Благо недолго. Вернулся Ник-Ник раньше, чем я соскучиться успела.

– И вправду никого. – Он сунул револьвер в кобуру. – Вообще странно тут все.

Ник-Ник махнул на дверь и даже поклонился издевательски. Сволочь, говорю же. Но…

Шаг.

Прихожая невелика. И… апельсины. Ненавижу апельсины. И ладно бы еще настоящие. А эти вот… Я осторожно убрала руку.

Нас ведь учили.

Всякому.

Не всегда ведь след ясный. Об ищейках знают. От ищеек пытаются защититься. И резкие запахи, пожалуй, самый известный способ.

Ненавижу.

Чувствую, как разбухает там, в носу, перекрывая дыхание. Надо успокоиться. Выпустить… Моему чудовищу везет в последние дни. Но сейчас трансформация частичная.

Контролируемая.

Контроль – это основа основ. И у меня с ним никогда-то не ладилось. Но получится. И… тяжесть в носу отступает. Сопли вот остаются, их вытираю рукавом, и Ник-Ник морщится, но платок протягивает.

– С-спасибо.

Голос звучит глухо.

Вот тоже интересно. В реальности трансформация не так уж сильно сказывается на внешности. Да, черты слегка изменяются, плывут, а важны, скорее, внутренние изменения. Но почему-то всегда задевает голосовые связки.

Апельсин… все же запах яркий. И другие перекрывает. Но здесь, в коридоре, следы. Капли масла… Да, кто-то взял ароматическое масло, и капля упала. Вот эта, крохотная, впиталась в паркет. Вторая легла на круглый столик.

Дальше…

Я шла по следу этих капель, пока не добралась до лужицы, что расползлась под опрокинутым флаконом. Трогать его не стала, присела и указала Ник-Нику.

– Возьми.

Если повезет, получится снять отпечатки пальцев. Но что-то подсказывало, что не повезет. Хотя… вдруг да Бекшеев повторит свой фокус?

Ник-Ник вытащил второй платок, в который и завернул флакончик.

А я огляделась.

Беспорядок.

На полу пыль. На подоконнике – вереница бутылок, подозреваю, что пустых. Зеркало с трещиной, длинной такой, пересекающей стекло от одного угла до другого. Вспомнилось, что смотреться в разбитые зеркала – дурная примета.

И я отвернулась.

Тем паче рожа жуткая. Пусть даже сейчас я все же больше человек, только вот глаза пожелтели окончательно.

Рубашки на полу. В стороне – мятый пиджак. Ботинки на грязном покрывале. Подушки разбросаны, но… нет, это не следы борьбы. Слишком все… пыльное.

Старое.

Будто тут и прежде так было.

– А он все-таки изрядная свинья, – сказал Ник-Ник с чувством глубокого удовлетворения, – даром что гостей не любил.

– А ты напрашивался?

– Само собой. Любопытно же было глянуть, как люди живут.

Ну да. К нам он тоже заглядывал пару раз.

В столовой – стол из темного дерева. И пятно то ли сока, то ли вина разлитого, да так и впитавшегося в древесину. Груда тарелок, что стояли на дальнем конце. И здесь к вони апельсина примешивался легкий запах гнили. На полу валялись куриные кости.

Да уж…

Неожиданно.

Он что, даже прислугу сюда не впускает?

Хотя… видимо, не впускает.

– Что здесь происходит?

Нервный голос заставил меня разогнуться, и, само собой, я припечаталась затылком о столешницу. И зарычала от боли. Поэтому Ник-Ник поспешно заткнулся, хотя по роже видно, что смешно ему. А чего тут смешного?

Зато запонку нашла.

Золотую.

– Божечки милосердные! Что тут творится?! – Трубный глас купчихи Санфеевой заставил меня поспешно убрать находку в карман.

Это не воровство.

Просто… что-то с ней не так было, с этой запонкой.

– Да что он…

Санфеева Дорофея Ильинична была дамой корпулентной, внушающей уважение. И костюм из светло-серого, с искоркою, сукна лишь подчеркивал серьезные формы ее. На массивной груди белой пеной морской поднималось кружево, ныне примятое ладонью.

– Как он мог… как он мог! – возопила она, устремив взгляд в потолок. – Где он?!

Преисполненный искреннего возмущения вопль разлетелся по комнатам.

– Самому знать бы хотелось, – с печалью произнес Ник-Ник, отодвигая стул. – Вы присядьте, Дорофея Ильинична. Присядьте. Такие волнения…

– Стол! Из дубу деланый! – Она провела ладонью по столешнице. – Полированный! Лакированный! Попортил, иродище поганое…

– Не трогайте ничего! – взмолилась я, уже понимая, что придется тяжко. Но суровый взгляд выдержала. – Тут могут быть улики.

Дорофея Ильинична рухнула на стул. Должно быть, тоже из дуба деланый, если даже не скрипнул.

– Как давно вы Барского видели? – спросил Ник-Ник.

А она, вытащив откуда-то из кружева платок, принялась обмахиваться.

– Паркет… береза карельская, еще супруг мой… Весь изгваздал… и пылища какая! Я ж ему предлагала! Я ж говорила, что уборка входит в аренду… А он мне что?

– Что?

– Что, мол, чужих не любит. Не пущал! Ни кухарку, ни горничную. Даже меня не пущал! – Надо же… – Я ж тогда крепко нуждалась, – словно оправдываясь, произнесла Дорофея Ильинична. – Супруг мой отошел, осталась я одна, сиротинушка… голым гола, бедным бедна… кажную копеечку считала. – На пухлых пальчиках ее поблескивали колечки, а из кружева нет-нет да выглядывали гладкие бока жемчужин. – Тогда-то и решилась дом переделать. Но публики приличной, понимающей – мало. А тут он… и сразу, мол, готов плату за пять лет внести.

Интересно.

И взгляд у Ник-Ника выразительный – я же тебе говорил.

– Только, мол, условие, чтоб ко мне никто не хаживал.

– Совсем никто?

– Никто. Соседей и то не пущал. У нас вон Селивестров – человек в высшей степени обходительный. Всегда-то к себе приглашает. А этот… ни к нему, ни к себе. Баб и то не водил! Я уж, признаться, решила, что он того… совсем на войне пораненный, – доверительно призналась купчиха. – Меня-то младшенькая Селивестрова просила узнать. А что, мужчина видный, небедный… ежели так-то. Но увы, увы…

Странно это.

До боли.

– Он-то грязную посуду, как наберется, в ящик – и выставлял. За дверь. Чистую после забирал. А тут вот уж седмицу, как никак.

Семь дней?

Что это значит? И значит ли хоть что-то, кроме того, что с Барским приключилась хандра.

– А сегодня не появлялся?

Она призадумалась.

– У Проньки спрошу. Он, поганец, стоял всю ночь, если спать не повадился… позвать?

– Позовите, окажите милость. – Ник-Ник попытался изобразить очаровательную улыбку, но вышло хреновато.

Впрочем, купчиха зарозовела. И поднялась этак неспешненько.

– Не старовата для тебя? – поинтересовалась я шепотом.

– Не всем же судьба богатого