Самец - Камиль Лемонье

– Спустись-ка сюда, Кроллэ, мне надо кое-что сказать тебе, – ответил Григоль.

– Ах, это ты! Дай вот оденусь, сейчас, – сказал другой, натягивая рубашку.

– Живей! Не канителься!

Через несколько времени заскрипела лестница, ведшая на чердак, и Кроллэ, со спутанными волосами, в которых застряли соломинки, спустился во двор, застегивая подтяжки.

– У меня есть новости, – сказал Григоль.

– Ну, какие такие.

– Дело в том, если тебе не лень, можно будет подраться, так, просто ради забавы: ведь ни ты на меня, ни я на тебя не в обиде, – об этом что говорить, – ну, а так только позабавиться, понимаешь.

Григоль выждал минутку и затем таинственно продолжал:

– Ты только молчи, слышишь! Никому ни гу-гу! Наши господа хотят потягаться с вашими, смыть свое бесчестье, как говорится… Надо вот об этом с ними переговорить. Позови-ка их.

Кроллэ вращал удивленно глазами. Это был вялый и тихий парень с бычьей шеей.

Благодаря настояниям Григоля, он, наконец, позвал фермеровых сыновей.

– Эй, господа, подите-ка сюда!

В прихожей раздались шаги, и Гюбер Эйо показался.

Григоль приблизился, снял фуражку и сказал:

– Меня послали сыновья Гюллота. Их будет двое, Варнан и Матье. Они просят, чтобы вы тоже пришли вдвоем. Они будут сейчас в церкви. Потом пойдут в кабачок, что против церкви, и пробудут там до полудня. Если вы туда не придете, они будут вас ждать у Лабюзетт, в «Золотом Горшке», до двух часов. После того, если вы не будете там, они будут у вечерни, а потом, если вас и там не будет, они будут вас ждать в кабачке на большой дороге до шести часов. После этого они будут ходить по всей деревне, чтобы оборвать вам уши. А если вы приведете с собой Кроллэ, я приведу самого себя. Нас будет тогда шестеро.

Он покачивался на ногах, отчеканивая слова кивками головы, и когда кончил, остановился, ожидая ответа. Гюбер пожал плечами, бледный, кусая губы, и вдруг его осенила мысль:

– Ладно, придем.

Григоль присоединился к господам в церкви. Они стояли, прислонившись к колонне, у паперти. Они стали было перешептываться, но так как люди начали обертываться на них, они смолкли и складывали молитвенно руки, поворачивая головы в сторону двери каждый раз, когда толчок возвещал о прибытии нового лица.

Табачный запах налетал порывами снаружи, смешиваясь с ароматом ладана, когда мальчик-прислужник взмахивал кадилом. И голос священника постоянно терялся в смутном говоре голосов, шум передвигаемых по полу стульев, в шаркании ног, в шелесте четок в мозольных руках.

Колокольчик прозвенел. Водворилась тишина. Служитель храма простер руки с жестом благословения. И затем снова все стулья сразу задвигались, шарканье возобновилось, не прекращаясь больше. И толпа медленно поплыла к двери, толкаясь и давя друг друга.

Сыновья Гюлотта остались последними на паперти, впиваясь глазами в эту человеческую массу, ища братьев Эйо. Круглые спины в лоснившихся рубашках исчезли в дверях кабаков или направлялись вдоль домов, пропадая в отдалении. Эйо не показывались.

Гюлотты пошли в кабачок. Кругом них столы были заполнены. Начиналась карточная игра. Пальцы громко стучали по картам; раздавались восклицания. Кричали, смеялись, божились возбужденные хмелем. Равнодушные к этому шуму, серьезные, они оба сидели, усиленно куря свои сигары.

Прошел час. Эйо все еще не появлялись. Был уже полдень. Они вышли на улицу, пошли по тропинке, которая вела к большой дороге недалеко от фермы Эйо. Ворота были широко распахнуты. Гюлотты сделали вид, что хотят встать под навес, обратясь лицом ко двору, и пожимали плечами в знак презрения. И когда и это не подействовало, они вернулись на деревню, заказали у Лабюзетта, в «Золотом Горшке», омлет на сале и, усевшись рядом за стол, подкрепились обильной пищей в ожидании мести.

На колокольне ударили к вечерне. Они отправились в церковь занять прежние места позади колонны и, стоя с фуражками в руках, глядели, как колебались головы молящихся. Произошла толкотня: сзади напирали. Они повернули головы и увидели трех Эйо среди целой кучки молодых людей. Наконец-то, решились. Их обдало жаром.

При выходе они должны были оказаться рядом друг с другом. Эйо шли впереди. Варнан ускорил шаг, протискиваясь плечами вперед. В то время, когда он хотел опустить руку на плечо Гюбера, приблизился коренастый парень и стал спокойно между ними. Варнан увидел здесь известный тактический прием. Эйо отдались под защиту своих Друзей: они не будут драться или же, если и будут, то за ними будет стоять подкрепление. Презренные трусы! Еще сильнее гнев охватил Гюлоттов. Глаза их пылали огнем, глядя на Эйо, но три братца упрямо стояли, повернувшись к ним спинами.

Вся эта кучка вошла в кабачок. Гюлотты присели также к столу. Между собутыльниками наступило молчание и затем началось перешептыванье. Шум пререканий достиг многих ушей. Любопытные пристальные взгляды переходили от стола, где сидели Гюлотты, к столу Эйо. Гюбер медленно зажигал сигару. Щеки его были бледны, а уши – красны. И он упорно уставился глазами на пепел, ведя разговор и не отрываясь от своей сигары, чтобы не растеряться под взглядом устремленных на него глаз. Донат, более спокойный, зубоскалил, кивая в их сторону головой. Туман заволакивал ту часть кабачка, где трубки и сигары искрились красными вспышками и разносили дым густыми облаками. Варнан ерзал на своей скамье, теряя хладнокровие, и надувал свои потные малиновые щеки, томясь ожиданием драки, которая все еще не начиналась. Проклятия застревали в его горле, сопровождались по столу ударами кулака и резкими движениями плеч, достигая, однако, слуха Эйо.

Наконец, он крикнул:

– Гюбер Эйо! Я плюю тебе в лицо, как вот плюю сюда! Видишь?

И он с презрением сплюнул на пол.

Гюбер покачнул головой из стороны в сторону и ответил, бросив на него нерешительный взгляд:

– Плюй, молодчага, только сам себя оплюешь!

Раздался смех. Гюлотт встал.

– Повтори-ка за дверями, что ты сказал, если у тебя хватит духу!

Гюбер не двинулся.

– Не хочется, – проговорил он.

– А мне вот хочется. Не смеешь, негодяй, мерзавец, трижды сволочь!

И вот Варнан расчистил себе место, отделявшее его от стола, и двинулся к этому помертвелому, взволнованному лицу. Гюбер вскочил в свой черед, растерянный, объятый гневом. Встал, выставив вперед ногу, и в ожидании удара размахивал своим стаканом.

– Прочь, – крикнул он, – или я расквашу тебе морду!

С быстротою мысли молодой Гюлотт, согнувшись всем телом, ринулся, как бык, вперед головой. Звон разбитого стакана затерялся позади него в топоте ног зрителей, дававших дорогу. Гюбер кубарем откатился под ужасным ударом на два шага.