"Притащенная" наука - Сергей Романовский

Лысенко сначала рекрутировал своих сторонников из студентов, затем из аспирантов, а через некоторое время – из профессоров и даже академиков.

* * * * *

Рассмотрим более внимательно одну из главных сторон этого уникального феномена советской обезмысленной науки и попытаемся ответить на вопрос – что же позволяло Лысенко в течение более чем 30 лет удерживать безраздельное господство над одной из самых тонких и экспериментально обоснованных наук. И это несмотря на утверждение одного из самых авторитетных и бескомпромиссных наших генетиков В.П. Эфроимсона, будто бы «не было ни одного образованного биолога в тридцатые и сороковые годы, кто мог бы вполне серьезно воспринимать лысенковское “учение”» [378]. Слова эти, конечно, лукавые, ибо таковые были и в большом числе.

На одну из причин неправоты В.П. Эфроимсона в определенном смысле цинично указал и сам Лысенко. В 1935 г. на совещании «передовиков урожайности по зерну» он заявил, прямо глядя в зал: «В нашем Советском Союзе, товарищи, люди не родятся, родятся организмы, а люди у нас делаются (! – С.Р.), – трактористы, мотористы, механики, академики, ученые и т.д., и т.д. И вот один из таких сделанных людей, а не рожденных, я…» [379]. И не только. «Сделанной» оказалась вся советская интеллигенция – во всем согласная с властью, а не перечащая ей, послушная и трусливая. Не были исключением и ученые. Поэтому цепочка «взаимопонимания» выстраивалась простая: Лысенко внимал власти, а рядовые биологи (его сторонники) внимали ему.

Было у него еще одно правило поведения, твердо им усвоенное: как только он начинал раздувать очередной мыльный пузырь, одновременно намечались оппоненты – враги (лучше – враги народа). Если что-то из обещанного не выполнялось, значит сработали вредители, их надо срочно изолировать.

Затем надувался новый пузырь и все повторялось. Причем обвинялись не открытые оппоненты, а скрытые – из лагеря генетиков, ибо (в этом Лысенко был убежден твердо) вся контра – там. Там самые образованные, самые знающие, а значит – злейшие. К злейшим с некоторых пор стал относиться и бывший благодетель Лысенко академик Н.И. Вавилов [380].

Невозможно игнорировать еще одну – скорее всего, самую основную – причину возвышения «учения» Лысенко: полное «срод-ство» этого «учения» с марксистско-ленинской идеологией.

Дело в том, что как только большевики окончательно закрепились у власти и наладили рабочий контакт с Академией наук (1918 г.), они развернули жаркие диспуты «на философском фронте» о непременном базировании любых естественнонаучных исследований на базовых постулатах диалектического материализма.

В основе всех такого рода дискуссий лежала статья Ленина «О значении воинствующего материализма» (1922 г.), ибо в ней недвусмысленно указывалось на союз материализма и естествознания. В 1925 г. перевели на русский язык «Диалектику природы» Ф. Энгельса и в обязательном порядке стали изучать ее во всех вузах страны.

Очень быстро сторонники материализма в естествознании поделились на два лагеря: механистов и диалектиков. Механисты отрицали все, что не находило объяснений с позиций классической диалектики. Само собой, сюда попала и генетика. Она стала врагом механистов.

Механисты твердо знали: за что они «за», а за что – «против». Они были за ламаркизм, точнее за его утверждение о наследовании приобретенных признаков и за их изменчивость только под влиянием внешней среды.

Большевики не разбирались в этих хитросплетениях биологии, но им было важно главное – ламаркизм слился с марксизмом. Следовательно, марксизм – не только социально-политическая схема, но и философский фундамент естествознания. Такой ламаркизм А.С. Серебровский остроумно назвал «ламарксизмом» [381].

Нам нет нужды подробно освещать все многочисленные и всегда надуманные псевдофилософские диспуты 20-х годов. Они были бессодержательны и несвободны. Остановимся лишь на вехах, имевших окрас смерти.

В октябре 1930 г. очередная «дискуссия» состоялась в Институте красной профессуры и на президиуме Коммунистической академии. Ее почтил своим вниманием Сталин. Он встретился и с философами и с естественниками от философии. Именно там он изрек непонятный, а потому безумно страшный тезис о «меньшевис-твующем идеализме», несущим в себе сразу двойной убойный заряд – и политический, и философский. 26 января 1931 г. опубликованное в «Правде» постановление ЦК ВКП(б) о журнале «Под знаменем марксизма» окончательно разоблачило и «меньшевиствующий идеализм» и механистов.

И хотя механисты отрицали генетику, а большевики пригвоздили механистов, генетикам радоваться этому успеху не пришлось. Искать логику в высказываниях большевиков – все равно, что рыться в торбе нищего в поисках золотого слитка. В этом же номере «Правды» генетики прочли, что группа ученых заняла явно антимарксистскую позицию, а выразилась она в том, что эти ученые решили заниматься генетикой вместо того, чтобы штудировать «материалистическую диалектику как методологию естествозна-ния» [382].

То был сигнал к началу открытого погрома генетиков. Особенно усердствовал председатель общества биологов-марксистов Коммунистической академии эмбриолог Б.П. Токин. Он даже собрал и издал специальный сборник научных трудов «диалектиков» [383]. В нем он призвал активно вторгаться в работу ВАСХНИЛ и ВИРа. Авторами «вредительских теорий» были в этом сборнике названы самые уважаемые генетики того времени: Н.К. Кольцов, Н.И. Вавилов, Ю.А. Филипченко и многие другие.

В.И. Вернадский внимательно проштудировал это собрание сочинений «диалектиков» и 28 февраля 1932 г. оставил в дневнике такую запись: «Читать нельзя: больное, невежественное. Для психиатра. Картина морального разложения… Убогие люди и полное отсутствие понимания научной работы» [384].

Всю эту философскую ветошь мы описали потому, что именно ею пользовался Лысенко; только прикрывшись ею, он был способен скрыть немощь своего «учения». На самом деле, учение Лысенко выросло из «мичуринской биологии», а она являлась не столько биологической, сколько социологической схемой [385]. Суть ее такова: все живое – это продукт среды, а среда поддается целенаправленному изменению (вспомним сталинские планы преобразования природы), отсюда непреложный вывод: все живое также поддается направленному изменению, т.е. если говорить о человеке – воспитанию. Получилось таким образом устраивающее большевиков «научное» обоснование их ключевой идее фикс: воспитание человека нового типа. Поэтому «мичуринская биология» сразу стала необходимо нужной новой идеологии, она стала ей конгруэнтной.

Так, отвергнув хромосомную теорию наследственности, Лысенко предположил, что «наследственность – это всеобщее внутреннее свойство живой материи и, как таковое, оно не требует наличия особой, передаваемой между поколениями, генетической системы, локализованной в хромосомах» [386]. Что же касается внутриклеточных носителей наследственности – генов, то это воспринималось Лысенко и его бойцами не иначе, как враждебная вылазка буржуазной науки, подсовывающая честным советским ученым то, что и увидеть нельзя. «Что это еще за ген, кто его видел? – говорил Лысенко. – Кто его щупал? Кто его на зуб пробовал?» [387].

* * * * *

Первым из крупных русских биологов увидел в дарвинизме всего лишь «кальку» с марксизма К. А. Тимирязев. Сталин, не очень-то вникая в разницу между ламаркизмом и дарвинизмом, понял для себя главное – наследование приобретенных признаков (ламаркизм) «сродно» марксизму. Значит это учение свое, марксистское. А то, что генетика все это отрицает, лишний раз доказывает, что правильно мы ее бьем, наука эта – враждебная, сельское хозяйство на нее опираться не должно. Разобраться в этих примитивных логических двухходовках нашему герою труда не составило. Тем более ему даже лоб морщинить не пришлось. За него теперь это делал гений диалектической демагогии И.И. Презент. Он тонко учуял, где лучше используют его дарование профессионального юриста, предложил себя Лысенко, а тот, само собой, принял это бесплатное подношение. Теперь он мог спать спокойно – ничего лишнего, даже в полемическом запале, он более не ляпнет.

Именно Презенту мы обязаны термином «мичуринская биология», которым, как хлыстом, стегали генетиков на сессии ВАСХНИЛ 1948 г. [388].

Забегая вперед, скажем, что полную никчемность философского обоснования «мичуринской биологии» и измышлений самого Лысенко об отсутствии внутривидовой борьбы выявили дискуссии 1947 г. в Московском университете. Лысенко, хотя и был в те годы почти непререкаемым оракулом, тем не менее по этому тезису не нашел поддержки в университетской среде. Против него выступили академик И.И. Шмальгаузен, профессора А.Н. Формозов, Д.А. Сабинин и др. Сторонники Лысенко предпочли молчать. Они-то все прекрасно понимали, в какую лужу может посадить их не знавший тормозов и не страдающий излишней образованностью лидер.