Изгой (СИ) - Романов Герман Иванович

Взошедший на престол царевич Федор постоянно болел, а потому чтобы не подпустить к трону и к реальным рычагам управления всем Московским государством представителей знатнейших княжеских родов, природных Рюриковичей, именно эта троица смогла договорится между собой. Опираясь на поддержку могущественного московского дворянства, хорошо запомнившего злосчастные времена «семибоярщины», когда князья привели в Москву поляков, чем усугубили Смуту, они сделали все возможное для уменьшения влияния Боярской Думы.

И вот теперь решалась судьба одного из членов «троицы», юный государь колебался, не в силах принять решение. Царь Федор хорошо помнил, как в феврале его буквально заставили принять решение об упразднении приказа Тайных дел, созданного отцом, и единственного учреждения, абсолютно неподконтрольного Боярской Думе и выполнявшего только распоряжения московского царя.

И вот теперь направлять в ссылку преданного отцу боярина не хотелось, но уж слишком был своенравным боярин Матвеев, много на себя брать стал без меры, что и показал недавний случай.

Но решения принимать нужно, никто с него ответственность не снимал. Причем одно должно истекать из другого, и не дать возможности для резкого усиления любому боярскому клану.

– Боярина Матвеева, за оскорбление посла цезарского, что для достоинства царства нашего ущемление немалое, сослать в Пустоозерск со всеми чадами и домочадцами. Вотчины его на казну нашу отписать, оставив часть для прокормления. Службу его верную помню!

Царь посмотрел на радостно заблестевшие глаза Милославского, что заведовал незначительным Аптекарским приказом и тут же огорошил его, круша планы родственника по матери.

– Посольский и Малой Руси приказы пусть возглавляет думный дьяк Ларион Иванов, мне нравится как «куранты» читает.

«Обзоры» иноземных событий, почерпнутые из газет, читались на заседаниях Боярской думы, ко когда молодой царь прихварывал (а это было почти постоянно), он слушал их в опочивальне.

Федор Алексеевич усмехнулся, видя как Милославский явственно загрустил – видимо примерял на себя боярскую шапку, получив под свое начало два важных приказа.

К тому же думный дьяк Иванов являлся сторонником Нарышкинского клана, бедного, но многочисленного и горластого. В котором спали и видели на троне малолетнего царевича Петра, рожденного от второй супруги царя, подсунутой именно Матвеевым.

И царь решил ослабить их позиции – до него дошли слухи, что Нарышкины с Матвеевым втихую мутили бояр, говоря – «царевич Федор слаб и болен, и лучше править Петру, мальчик бодр и здоров. А пока вырастет, править будет боярская Дума».

– Мачеху мою царицу Наталью Кирилловну с царевичем Петром Алексеевичем и его сестрами, отправить в сельцо Преображенское. Пусть живут для здоровья своего подальше от Москвы.

Патриарх Иоаким нахмурился, зыркнул в сторону улыбнувшегося Милославского – но открыто возражать не стал. Все прекрасно понимали, что фактически это ссылка на дальнюю окраину столицы. Но формально проявляется «искренняя забота о мачехе и единокровном брате». И таким ходом царь показывает, что интриг возле самого трона допускать в дальнейшем не будет, и есть способ, который пустит в ход. О том просила его и старшая сестра царевна Софья Алексеевна – девица оправдывала свое имя, и как он, училась у Симеона Полоцкого.

– После моего воцарения, ты, Иван Михайлович, получишь боярскую шапку, как полагается по свойству.

Федор Алексеевич этими словами исполнил лишь одну мечту Милославского – обещал тому чин думного боярина, но вот с назначением на «весомый» приказ, такие как Посольский, Разрядный, Стрелецкий или Большого Дворца не спешил. Даже царю нужно было учитывать мнение Боярской Думы, где главенствовало местничество, и резкое усиление Милославских никому бы не понравилось.

– «Новоизобретенные» фузеи и ружья делать дальше впредь по образцам ляшского князя Галицкого. А старые пищали впредь не изготовлять, и в полки стрелецкие и солдатские не направлять.

Царь остановился, юноша немного подумал, и заговорил дальше ломающимся голосом:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Оному князю все свитки и регалии вернуть полностью и повелеть никому их не показывать впредь в наших землях. То дела малоросские, и войска запорожского низового, да гетманов – нас давние и старые споры о первородстве пока не касаются.

Вот так – раз князь польский, так и назовем его князем, с нас не убудет – как аглицких лордов с их непонятными для русских титлами. Есть у ляхов князья Острожские и Вишневецкие, так пусть будет дальше и князь Юрий Галицкий – Московского царства сие не касается ни в коем разе. И князь оный в глазах московского боярства и дворянства и не князь вовсе, раз титул его в Москве не объявлен, а родовые грамоты велено никому не показывать вместе с королевскими регалиями.

Но одно слово «пока» говорило о том, что молодой царь держит в уме на будущее этого изгоя – и по всему выходило, что для Речи Посполитой оный князь может превратится в занозу, если поддержать его притязания на родовые земли, что поляками Русским воеводством именуются. Но такого просто быть не может, когда турецкие и татарские полчища могут снова хлынуть на Украину – тогда не только полякам достанется, Московское царство может и своей части Гетманщины лишится.

– Изгой этот, князь Юрка Галицкий волен ехать куда угодно – в Сечь или к себе в городок Славянск, путь перед ним чист! Но если останется в землях своих, то со своими стрельцами обязан выйти в поход супротив турок и татар под нашей полной властью.

Спокойно сказанные слова юного царя говорили о многом – новопостроенный острог признавался вотчиной потомка бывших королей. И тем самым вбивался клин между изгоем и запорожцами в борьбе за эти земли. А в склоке они себя обессилят и полностью признают без всяческих уверток московское владычество над ними.

– О том написать ему через приказ Малой Руси грамоту!

Царь Федор Алексеевич задумался, юное лицо заострилось, на лбу собралась складочка.

– За ружья и пистоли изгою галицкому выдать награду в пятьсот рублей. А за невзгоды, по ошибке перенесенные, от моего имени дать поминки из казны Большого Дворца, дабы неприятности сгладить. И не скупиться – сукном одарить и припасом воинским. А для его войска, что против турок и татар готовиться будет дать ему сукна и железа, пороха, ружей старых и пушек, нам негодных.

Возникла небольшая пауза – было видно, что молодой царь уже сильно устал. Но Федор Алексеевич докончил твердым голосом:

– И охочих людей пусть нанимает – тут ему препон не чинить. И людишек, что с польской стороны беглецы, тоже принять может в свои владения, под покровительством нашим находящиеся…

Глава 4

– Вначале думал, что этот мир сдвинутый напрочь, а я один в своем уме. После Крыма понял, что это жизнь такая, а мои мозги набекрень встали. Теперь же, после визита в Москву, – лицо Юрия перекосила гримаса ненависти и злобы, – все встало на свои места. С волками жить – по волчьи выть, сказал бы. Но американцы, которых еще нет, недаром говорят – ничего личного, это бизнес!

Юрий осторожно зашел в мелкий, едва по щиколотку, ручеек, уселся на дно. Тело окутала теплая вода – лето стояло жаркое, не то что ручьи и речушки пересохли, сам Торец скукожился и усох по глубине и ширине. Это в 21-м веке не река, а сплошное непотребство, отравленная промышленными стоками. А сейчас лепота – вода чистая, рыбы много, пойма заросшая, по берегам дубравы растут.

– Лукашка, грязь смывай!

Выкупленный из холопства в Москве у подьячего паренек живо принялся тереть пучком травы спину, живот, и особенно осторожно плечи. После дыбы руки хотя и окрепли, но неосторожное движение каждый раз напоминало о московском гостеприимстве, когда по желанию боярина Матвеева его без суда и следствия, даже без всякого предварительного допроса, вздернули на дыбу «облегчить душу».

«Если бы в панику ударился, то пытали бы до смерти. А так вовремя сообразил обвинить боярина, у которого даже царского приказа на руках не было. Если когда-нибудь сведут нас кривые дорожки на жизненном пути – убью на хрен!