Час отплытия - Мануэл Феррейра

писателей и поэтов, проникающий в сердца людей, точно муравей салале́ — в сердцевину дерева. Я слышу голос Сенгора с его противопоставлением черного и белого человека, мятежного духом Сартра, Франца Фанона. Да, Франца Фанона, порывистого, как ураган. Я вспоминаю Эме Сезера и его удивительное перо, которое стало оружием восставшего против насилия антильского негра. Я вспоминаю всех людей, кто был причастен к движению за права негров. Одни пали в бою, как Мартин Лютер Кинг, другие вышли победителями в этой борьбе. Итак, война объявлена. Настало время борьбы за освобождение черных людей, и она должна разгораться.

Да, я знаю: Витора Мануэла уже не пошлют есть на кухню, и он тоже это знает. Но он знает и другое. То, о чем предпочитает молчать, делает вид, что забыл, потом припоминает, раздумывает, притворяется, будто не замечает, не слышит, а сам все отлично слышит, только делает вид, будто не слышит — столько раз хочет забыть и даже простить о, люди, но простить-то он не может, он думает, он размышляет и словно бы и забыл обо всем, но не забывает, мужество покидает его, снова возвращается, то оно у него в избытке, то иссякает, а тут еще матушка Жожа со своими советами, довольно, он ими сыт по горло, когда его обижают, он ни у кого не просит совета, когда ему говорят такое, это все равно, что дают пощечину или бьют палкой, и ярость поднимается в нем, подступает к горлу — гнев закипает и становится совсем невмоготу, когда в воскресный день он мирно возвращается домой, а на углу какой-то сукин сын обзывает его черномазым, а чуть раньше в Зоологическом саду, когда он беззаботно и весело разглядывает зверей, какой-то кретин, иначе такого типа и не назовешь, сын уличной потаскухи спрашивает у него с издевкой, боятся ли черномазые в Африке львов и пантер, и в эту минуту ему нестерпимо хочется плюнуть обидчику в физиономию и расцарапать ногтями эту опухшую лоснящуюся рожу, а когда на перекрестке ему встречается расфуфыренный пижон, вырядившийся под американского хиппи, и говорит приятелю: я уронил монету, гляди, идет черномазый, пусть поднимет — словно он мальчишка на побегушках, тут уж ни один человек, каким бы терпеливым он ни был, не выдержит, не стерпит обиды, чем он хуже других, и пусть этот красавчик убедится, что с ним шутки плохи и что издеваться над собой он никому не позволит.

Да, Витор, тебя уже не пошлют есть на кухню, но ты не сумеешь смириться и с тем, что безропотно сносят другие, и совсем не желаешь — это я точно знаю — мириться с несправедливостью, так ты по крайней мере решил. Я в тот день был так ошеломлен, что не сказал тебе ни одного дружеского слова, чтобы поддержать в тебе мужество, которое так необходимо пылкому юноше, взбунтовавшемуся против предначертанной ему от рождения судьбы раба. Поэтому вечером в начале октября, сидя у себя в кабинете, среди книг, окруженный ритуальными масками, копьями, стрелами, луками, ножами и кинжалами, цимбалами, тамтамами, фигурками африканских божков, окруженный мыслителями, домовыми, колдунами, всем этим миром, дремлющим для тебя во времени и растворенным в пространстве (впрочем, может быть, я и ошибаюсь), здесь, сидя на диване в своем доме, слушая спиричуэлз Беллафонте и внимая шуму дождя за окном, я с нетерпением поджидаю прихода тетушки Жожи и твоего прихода, Витор. Я вспоминаю живой рассказ ньи Жожи и намереваюсь кое-что у нее позаимствовать, такая уж у меня привычка, почти мания — заимствовать все, что я слышу, рассказывать то, что вижу. А Витора я жду в надежде стать его другом, я хочу увидеть его спокойным, смирившимся (нет, не смирившимся — бей, барабан, бей! — стать покорным такому парню было бы хуже, чем открыто заключить союз с подлостью), я только хочу убедиться, что он обрел спокойствие. Я хотел бы, чтобы этот юноша полнее проявил свою индивидуальность. Наверное, ему есть что порассказать. Наконец-то, Жожа пришла. О, как я рад! Выхожу к ней навстречу, чтобы поздороваться. Но меня ожидает разочарование. Она пришла, но без Витора. Ужасно жаль! Она пришла с допой Франсискиньей, дальней родственницей моей жены Валентины. Минутой позже появляется дона Жужу Барбоза, с острова Фогу, вдова Сержио Фариа, уроженца острова Брава, капитана американского торгового судна (теперь он на пенсии) и друга известного поэта Эуженио Тавареса. Дона Жужу живет в собственном доме, не зная ни хлопот, ни забот, она сотрудничает в Обществе Красного Креста — здесь она обрела постоянный источник впечатлений на весь причитающийся ей остаток жизни. А дона Франсискинья, бедняжка, прожитые годы состарили ее, ни детей у нее, ни пенсии, да и здоровье не ахти какое. Но стоит ей чуть-чуть оправиться от болезней, она тут же начинает развивать бурную деятельность, чтобы добыть средства к существованию. Ей помогают знакомые, друзья и родственники, и, кроме того, вместе с соотечественником, часто посещающим Антильские острова, дона Франсискинья потихоньку занимается контрабандной торговлей. Говорят, она любит принимать подарки. Правда ли это? Увидев дону Франсискинью, дона Жужу ласково обращается к ней: «О, моя милая, я так давно тебя не видала. Как поживаешь? Как твое здоровье?» Что могла ей ответить бедная дона Франсискинья, истерзанная жизнью? «Здоровье мое, подружка, пошатнулось, и я целиком во власти божьей. Чаще падаю, чем подымаюсь, ох, дайте мне сперва немного отдышаться. — И она опустилась на диван. — Меня донимает лихорадка, но я стараюсь не поддаваться. А как твое здоровье, Жожа?» — «Я, подружка, слава богу, не могу пожаловаться». Итак, нас собралось пятеро — дона Франсискинья, дона Жужу, дона Жожа, Валентина и я. Дона Лусинда не пришла. Жожа тут же сообщила новость: «Дорогие мои, наконец-то я дождалась своего часа. Еду на родину. Уже заказала билеты на теплоход «Ана Мафалда». Буду наслаждаться жизнью. За проезд, конечно, не правительство заплатило, за все платит мой сын Роландо. На Зеленом Мысе ничего не стану делать. Найму служанку, она все приготовит, так что не о чем будет заботиться. Стану жить барыней, каждое утро пить кофе в постели». — «Да ты нахалка, Жожа, как я погляжу». — «А что же мне теряться? Дочка, свари для меня кофе с молоком и разогрей к завтраку булочки. Дочка, завтра утром к десяти часам приготовь теплую ванну. В назначенный час — обед, потом послеобеденный отдых в кресле-качалке, его сделает для меня мастер Жон Сабина, — вперед-назад, вперед-назад, свежий бриз дует с моря, о, как хорошо, сама себе госпожа, прямо королева,