Подмена - Бренна Йованофф

На такое можно пойти только от крайнего отчаяния. Когда ничего другого не остается, когда хватаешься за соломинку, а значит, я должен был именно таким — отчаянным.

Росуэлл подъехал к дому в новой куртке. В черной. Я едва удержался от замечания, что он выбрал подходящий цвет.

Мы стояли, глядя друг на друга через капот его машины. В квартале царила тишина. Ни машин, ни прохожих. Джентри был слишком мудр, чтобы не бояться темноты. На некоторых крылечках еще горели тыквенные фонари, скалясь в ночь кривыми улыбками.

— Ну, что за дела? — спросил Росуэлл таким тоном, как будто у нас каждый день горела церковь, а я звонил ему ночами, прося приехать, когда стемнеет, и принести с собой лопату.

Я сглотнул, пытаясь подавить вскипающую в груди панику.

— Мне нужна твоя помощь. Нам нужно сделать одно очень грязное дело. Раскопать могилу. Не смотри на меня так — девочка, которую там якобы похоронили, на самом деле не умерла. Я видел ее вчера. Но нам нужно достать то, что в гробу.

Лицо Росуэлла оставалось непроницаемым, он даже не попросил повторить, а сразу перешел к сути.

— Осквернение могил. Вообще-то, это так называется.

Я закрыл глаза руками, надавил основаниями ладоней на веки.

— Они похитили сестру Тэйт, но мы можем ее вернуть, если подменим той тварью, которую похоронили вместо нее.

Когда я отнял руки от лица, Росуэлл продолжал внимательно разглядывать меня, но я не посмел поднять на него глаз. Я отвернулся и стал смотреть на тыквенный фонарь на крылечке Доннелли.

— Они? — с некоторой опаской переспросил Росуэлл.

— Я. То есть, такие, как я.

— Не будь кретином, — без всякой злобы отмахнулся Росуэлл. — Таких, как ты, больше нет.

Из-за угла дома появилась Эмма, волоча за собой стремянку. Голова ее была обвязана шарфом. Под мышкой она держала большой рулон брезента, за плечом болтался вещмешок.

Росуэлл покосился на нее.

— То есть, мы точно должны это провернуть?

Я знал, что он не подведет, потому что он никогда не подводил, но все равно у меня чуть ноги не подкосились от облегчения при слове «мы».

Эмма протянула мне стремянку. Лицо у нее было напряженным, руки дрожали. Она выше поддернула вещмешок, потом посмотрела на Росуэлла, и он, не дожидаясь просьбы, взял у нее брезент и инструменты. Какое-то время мы трое постояли, глядя друг на друга. Потом, не обменявшись ни словом, направились к церкви.

У ворот кладбища Эмма порылась в своем вещмешке, вытащила фонарик и передала его мне. Стекло фонаря было предусмотрительно заклеено кружком плотной бумаги, с проделанным в нем отверстием, и когда я нажал на кнопку, свет просочился тонким лучом. Он обшарил все вокруг, прорезая тьму. Кругом стояла тишина. Отцовская церковь сгорела, но кладбище осталось нетронутым. От дела всей его жизни уцелела только одна часть — мертвая.

Я подсветил себе лицо снизу заклеенным фонариком.

— Эмма, давно ли ты стала экспертом по незаконному проникновению на кладбища?

— Не люблю ходить на дело неподготовленной, — отрезала сестра, вытаскивая ключи. — Кроме того, ты правильно сказал — это проникновение без взлома.

Она повернула ключ, ворота со скрипом отворились. Странное это было ощущение, стоять здесь. До этого я никогда в жизни не был на кладбище. Мы пошли через неосвященную территорию, по северной дорожке, проложенной между склепом и безымянными могилами.

Запах дыма здесь чувствовался гораздо сильнее, чем возле черных руин церкви. Он впитался в город, сделав воздух стылым и непригодным для дыхания.

Кругом было тихо и жутко. Стояла абсолютная тишина, похожая на затишье перед грозой, как будто все в мире затаилось, пережидая, когда закончится самое страшное. Мне вдруг пришло в голову, что глупо так думать о мертвых. Ведь они всегда молчат.

Эмма вела нас в дальний конец кладбища, пробираясь между надгробиями к участку неосвященной земли, отведенному для самоубийц и мертворожденных младенцев. Только все это была неправдой. Участок действительно был отведен, да только не для этих несчастных, а для ничейных монстров, похороненных в чужой одежде.

Мы миновали склеп и направились к задней стене, где смутно белело маленькое светлое надгробие.

Остановившись перед могилой, Эмма бросила на землю брезент, порылась в сумке и начала вытаскивать оттуда инструменты. Потом по порядку разложила все на траве, будто готовясь к хирургической операции.

— Свет направляйте в землю, не светите по сторонам!

Я обвел лучом могилу — грязную, неглубокую, до сих пор не покрытую дерном.

Когда мы с Росуэллом кое-как вычерпали мокрую слякоть, Эмма передвинула свой брезент и расстелила его вдоль одной из сторон могилы.

— Так, теперь копайте, только постарайтесь поаккуратнее. Нужно будет убрать все на место, когда закончим.

Мы с Росуэллом копали по очереди, а Эмма стояла на краю могилы, подавала нам инструменты и следила за ходом работы.

Казалось, этой ночи не будет конца. Я стоял в маленькой могиле, копая все глубже и глубже. Так глубоко, что мне стало казаться, что я никогда не выберусь наружу. Мокрая грязь шлепалась на брезент, потоками стекала вниз, падала мне на волосы, на одежду и на лестницу.

Воздух был холодный и продымленный. Руки и спину ломило, я обливался потом, несмотря на холод.

Вот, наконец, лопата ударилась о что-то твердое и плоское. Я стал соскребать землю, Росуэлл бросился мне на помощь.

Гроб был маленький, не больше четырех футов в длину. Он оказался тяжелее, чем я думал, но мы с Росуэллом сначала раскачали его, используя лопаты в качестве рычагов, потом подлезли под один конец и рывком вытащили на траву. Дерево было сырое, скользкое от жирной кладбищенской плесени или мха — в темноте трудно было разобрать, гроб пробыл в земле всего несколько дней, но от древесины уже тянуло гнилью.

— Это гроб для кремации, — сказала Эмма так тихо, что я едва услышал. Она присела на корточки, провела рукой по крышке. — Не для захоронения.

— Он дешевле, — хрипло прошептал Росуэлл.

Эмма взяла отвертку и стала откручивать защелку. Петли уже начали покрываться ржавчиной. Вывинтив шурупы, Эмма просунула отвертку между деревом и металлом. И громко ахнула от неожиданности, когда вся защелка со скрипом отвалилась.

Минуту-другую мы сидели на корточках в траве, глядя на закрытый гроб.

Потом Эмма глубоко вздохнула.

— Ладно, давайте сюда фонарик. — Руки у нее не дрожали, но голос срывался.

Я передал ей фонарь, и Эмма, наклонившись, подняла крышку.

Тело было маленькое и пугающе сохранное. Но когда Эмма направила луч фонаря на мертвое лицо, зловещее ощущение нетронутости мигом исчезло.

Нос уже потерял форму, начал проваливаться. Из открытого гроба вырвался запах, клубами повалил вверх. Верхними нотами служил сладковатый и легкий душок гниения, плывший по воздуху невесомым, будто мерцающим, облачком, зато снизу лежал густой и тяжелый химический смрад, скорее всего от бальзамирующего состава.

Эмма выпрямилась, отпрянула назад. Фонарик выпал из ее руки, покатился по траве. Свет расплескался по надгробиям, по заросшим травой могилам. Эмма обеими руками зажала себе рот, словно пыталась подавить крик.

Росуэлл обошел груду земли и обнял ее, а я не смог даже пошевелиться. Я стоял и смотрел на маленькое тело, полускрытое атласным покрывалом.

— Нужно ее вынуть. — Звук собственного голоса показался мне глухим и далеким.

— Ты в порядке? — спросил Росуэлл и окинул меня быстрым взглядом, закрывая рукой рот и нос.

Я кивнул. Из-за дождя перед глазами у меня все качалось и расплывалось, но мы трое стояли рядом и смотрели на тело.

Через несколько секунд я подобрал фонарик и встал над гробом; я был настолько оглушен, что только по мечущемуся лучу фонаря понял, что дрожу всем телом. Я попытался покрепче сжать рукоятку, но пальцы меня не слушались.

Тогда Росуэлл встал на колени и полез в гроб за трупом. За ребенком. Он перегнулся через край, поморщился, но все-таки взял его на руки — бережно и осторожно. Он был такой смелый, что меня замутило от стыда.

Я заставил себя крепче сжать в руке фонарь и громко откашлялся.

— Можно его вытащить или он так сильно сгнил, что лучше не трогать?

— Да нет, — сказал Росуэлл, потрогав кончиками пальцев труп под подбородком. — Вполне годный. Нет, честно, в очень неплохом состоянии. И это точно не человек.

Его голос доносился как сквозь вату, издалека.

Я передал Эмме фонарь и закрыл руками лицо. Я знал. Конечно, я знал. Но когда Росуэлл сказал это вслух, все стало окончательной правдой. Они отправляли детей наверх, на страдания и верную смерть в отравленном мире, не испытывая ни сожаления, ни вины. На месте этого тела мог бы быть я.

Росуэлл выпрямился и встал.