Дурная слава - Фридрих Незнанский

— Чем же вы им не нравились?

— Не знаю… Не вписалась я в их «малину».

И Наташа принялась рассказывать Игорю сагу о клинике «Престиж». Она говорила довольно долго, чувствуя, что ее снова начинает трясти от воспоминаний о самом жутком месяце своей трудовой жизни. Рассказывала о липовых диагнозах, которые ставились на основе липовых результатов анализов, о том, что все клиницисты находились прямо-таки в наркологической зависимости от заведующей лабораторией. О том, как ее, Наташу, постоянно пытались подставить то исчезнувшими пробирками с кровью, то пропавшими тест-системами.

— …В общем, повторяю, смерть вашей бабушки усиленно пытались свалить на меня, но не получилось. Это не моя ошибка, видит Бог!

— Да какая ошибка?! Уморили они ее! — вставил Виктор.

— Но-но! Какое ты имеешь право так говорить? — накинулась на него Наташа. — Уморили — это уж слишком, но вообще-то странная эта клиника… Короче, все, что я смогла сделать, — это уволиться. Что и сделала.

Бобровников помолчал, затем поднял на Наташу глаза и произнес:

— Вы знаете, что через несколько дней после смерти бабушки скончался и дед?

— Да, знаю. И выражаю вам бесконечное сочувствие. К моменту его смерти я уже уволилась. Но в тот день, когда на врачебной конференции Стрельцов во всеуслышание обвинил меня в смерти Зои Михайловны, я была у академика. Прибежала к нему в палату в слезах… Невыносимо было думать, что и он будет считать меня виновницей своей утраты… Он был так добр ко мне! Вообще он был необыкновенно мудрым человеком! Утешил меня, сказал, что сам чувствует себя виновным в том, что оставил ее одну в таком состоянии…

— В каком?

— Ну… Юрий Петрович сказал: мол, он сам должен был понять, что уровень сахара у Зои Михайловны резко упал — это было видно по ее состоянию, очень тревожному и, как он выразился, неадекватному. Но академик решил, что ее беспокойство связано с известием о внучке… С ее неприятностями. И не придал значения.

— Но врач-то должен был оценить клиническую картину! — вставил Игорь. — Я сам припоминаю пару таких приступов, когда она становилась словно невменяема. В те далекие времена, когда она еще не очень умела регулировать дозу инсулина. Действительно, человек словно пьян, он заговаривается, бывает и агрессивен. И что же, клиницист не мог оценить такой картины? Мог спутать ее с гипергликемией? Странно…

— То же самое сказал Юрий Петрович. Он считал смерть жены ошибкой молодого, неопытного доктора.

— А кто этот доктор? Как его фамилия?

— Ну… Разве в клинике вам не сказали?

— Нет. Мне дали только ваши координаты, сказав, что именно вы во всем и виноваты.

— Ага! Она еще виновата в том, что делала анализы бандитам, которых она не делала. Забыла, Наталия? — прогудел Виктор.

— Но может, это и не бандит, откуда я знаю? Но факт такой был: за моей подписью в компьютере появились результаты анализов, которые я не могла делать, Дак как не работала в тот день. Это как раз было последней каплей, после этого я и уволилась…

— Так как фамилия молодого, неопытного доктора? — настаивал Бобровников. Почти требовал. Наташа помолчала.

— Знаете, мне бы не хотелось ее называть. Но вы можете запросить официального расследования и все узнать — все фамилии, все, что сопутствовало кончине ваших родственников. Я могу рассказать только то, что связано со мной. Вы уж извините.

— Ну хорошо, я понимаю. Доносчику первый кнут, не так ли?

Наталия вылупила на гостя глаза. Откуда эта фраза времен ее детства? Почти пароль улицы Рубинштейна. Гость чуть улыбнулся, попросил:

— Расскажите еще о последних днях деда. Что вам запомнилось? Вы с ним общались?

— Ну, можно сказать, да. Я приходила к Юрию Петровичу делать анализы крови, определять параметры свертываемости. Это у постели больного делается. И мы с ним разговаривали. У нас оказалась общая страсть: театр. Боже, сколько он всего помнил! Всех актеров по именам, еще с послевоенных времен. Отрывки из спектаклей помнил, представляете? Читал мне монологи Эзопа из «Лисы и винограда», представляете? Я столько не помню, сколько он! Меня его память просто поразила!

— Вот как? — задумчиво произнес Бобровников. — А уже через пару дней от его памяти и следа не осталось… Он не узнал человека, с которым дружил полвека… скажите, Наталия Сергеевна, а кто-нибудь кроме вас может рассказать мне о его последних днях?

— Ну… Там работала медсестрой моя приятельница, Катя Игнатьева, по-моему, она как раз возле Юрия Петровича и дежурила.

— Мы можем с ней связаться?

— Давайте попробуем… Правда, после моего увольнения мы почти не перезваниваемся…

Наташа набрала номер:

— Алло, Катерина? Привет!

— Наташка? Ничего себе! Ты куда пропала?

— Никуда я не пропадала. Болела, трудоустраивалась и так далее. Как у тебя дела?

— Как сажа бела! Я из этого бардака тоже уволилась. Вернее, они меня, гады, просто вышвырнули…

Послушав пару минут пулеметную очередь, Наташа мягко остановила приятельницу:

— Кать! Здесь у меня в гостях внук академика Бобровникова. Ты не могла бы с ним поговорить?

— Какой внук? Разве у него есть внук? — моментально напряглась Катерина. — А чего мне с ним говорить? О чем? Ты вообще зачем кому ни попадя мой телефон даешь?

— Я? Я никому не даю, я тебе сама звоню. Ты же дежурила возле Юрия Петровича?

— Ну и что? Поставили дежурить, и дежурила. Извини, я сейчас не могу разговаривать, я к родителям спешу, мама заболела.

И она шмякнула трубку.

Наталия озадаченно взглянула на Игоря Андреевича.

— Разговор не получился? — улыбнулся тот. — Что ж, вы правы: будем следовать официальным путем. Спасибо вам за разговор, Наталия Сергеевна. Рад вас снова увидеть в добром здравии…

— Снова? — Наташа вглядывалась в лицо мужчины.

— Рад тебя видеть, Коврижка!

— Так это ты, Лютый?.. То есть вы?

— Я! Что, так изменился?

Виктор недоуменно переводил взгляд с одного на другого.

— Вы что, на «ты»? — ошалел он.

— Когда-то были на «ты», — весело сообщил Игорь Андреевич.

— Когда-то этот мужчина спас мне жизнь, — откликнулась Наталия. Лицо ее озарилось такой светлой улыбкой, что Виктор занервничал. — Правда, было это лет тридцать с лишком тому назад, когда мы совместно штурмовали крыши улицы Рубинштейна. И дрались чуть не каждый день. И было ему тогда лет примерно…

— Двенадцать, — напомнил Игорь.

— И фамилия, насколько я помню, была другая? Лютнев. Игорь Лютнев.

— Она у меня была двойная. Лютнев-Бобровников. Просто в школе звали по первой части, которая досталась от деда по материнской линии. Он был художником, не очень удачным правда, но фамилию, понимаешь, хотел увековечить. И ревновал к роду Бобровниковых, это род моего отца, где переплелись судьбы деда-академика и бабушки дворянских кровей. Поэтому «деда Лютик», как звал его ваш покорный слуга, настоял на двойной фамилии внука, — усмехнулся Игорь. — Я после его кончины сократился до Бобровникова. Двойная фамилия — это как-то напыщенно. Больше подходит натурам художественным, а не… Впрочем, ладно, не важно. Ужасно рад встрече, Наташа!

— И я! — живо откликнулась Наталия.

— По этому поводу предлагаю выпить! — встрял Виктор.

Возражений не последовало.

— Ладно, я на стол накрываю, это быстро! — вскочила Наталия и исчезла на кухне.

— Это же надо! Надо же так встретиться через тридцать лет! Я ж говорю, земной шар на удивление мал! А Питер — еще более малая его часть! Мне, правда, фамилия Лютнев до сей поры ничего не говорила, но фамилию Стрельцова, медицинского директора клиники «Престиж», знаю не понаслышке.

— Вот как? — удивился теперь уже Бобровников. — Откуда, если не секрет?

— Откуда — не секрет. Что могу — расскажу.

— Прошу к столу! — крикнула из кухни Наталия. Мужчины живо откликнулись на призыв.

Глава 23

МУШКЕТЕРЫ

В понедельник, в три часа пополудни, в приемную первого заместителя генерального прокурора Меркулова вошел высокий, худощавый, весьма импозантный мужчина, немного за сорок. Клавдия Сергеевна оторвалась от компьютера, взглянула на незнакомца. Щеки ее порозовели. Клавдия Сергеевна, личный секретарь Меркулова, была женщиной свободной и реагировала на любого интересного мужчину в возрасте от семи до семидесяти. Посетитель весьма учтиво поздоровался и попросил аудиенции замгенпрокурора.

— Константин Дмитриевич работает с документами, — сухим служебным голосом ответила секретарь. — Вообще-то к нему на прием запись. Могу записать вас на… март, — взглянув в ежедневник, сообщила Клавдия и опустила глаза в вырез блузки, который слегка обнажал пышные, зрелые формы.

Голос ее был весьма строг, но густо подведенные глаза в сеточке симпатичных морщинок выражали нечто иное, что Бобровников перевел следующим образом: «Это только с виду я строгая, по долгу службы. А в душе — белая и пушистая. Да и телом ничего».