Слово о словах - Лев Успенский

Возьмите, например, замечательную картотеку словарного отдела Института языкознания в Ленинграде. Она хранит около семи миллионов карточек с записями различных русских слов. Около семи миллионов! Если каждая карточка весит только два грамма, то и то общий вес «музея» равняется четырнадцати тоннам! Какой уж тут верблюд!

Законен вопрос: почему карточек так много? Неужели же русский язык столь необычно богат словами? Неужто их число измеряется миллионами? Естественно спросить и о другом: как составилась такая громадная коллекция? Что она собой представляет? Как работают над ней ученые и для чего именно она нужна?

Разумеется, слов у нас гораздо меньше, чем этих карточек с записями. Сотрудники словарного отдела полагают, что ими зарегистрировано около 400–500 тысяч разных русских слов. Вероятно, в коллекции есть пропуски (она и сейчас непрерывно пополняется), но, в общем, цифра эта близка к исчерпывающей. А для того чтобы понять, для чего необходимо столь чудовищное количество карточек, сто́ит мысленно заглянуть в любой такой «музей слов».

Он не похож на другие музеи, – скажем, на зоологический, с его красивыми витринами, где полярная сова сидит на картонном ропаке, прикрытом искусственным снегом из ваты и бертолетовой соли, а семья утконосов весело полощется под сделанной из стекла поверхностью воображаемой австралийской речки. Не похож и похож!

В картотеке тысячи и сотни тысяч карточек установлены в длинных ящиках наподобие библиотечных каталогов. Каждая карточка размером с почтовую открытку стоит на своем точном месте по алфавиту. Что написано на ней?

На карточке написана какая-нибудь фраза, отрывок из текста книги, документа или кусочек подслушанной кем-либо живой речи. Например:

«Пускай же говорят собаки: „Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на Слона!“»

В этой цитате слово «собаки» подчеркнуто или выделено каким-либо способом, а внизу сделано указание: «И. А. Крылов, „Басни“, стр. такая-то». Эта карточка стоит в ящике на букву «С», на слово «собака». И если вы возьмете одну из ее соседок, то и на ней вы встретите выписки, в которых – во второй, в третий, в десятый раз – будет встречаться так же подчеркнутое то же самое слово. Зачем это нужно? Неужели ученые не могут запомнить и объяснить даже такое слово, всем известное, совсем простое?

А что оно, по вашему мнению, означает? Ну конечно: «Прирученное человеком хищное животное, близкое к волку, лисице и другим». Что же еще можно добавить?

Но вот я вытаскиваю еще одну карточку. На ней написано довольно странное: «Оставив тяжело нагруженную деревянную собаку на перекрестке двух штреков, мальчик на четвереньках пополз на стоны…» Неужели и тут речь идет о «прирученном хищном животном»? Конечно, нет: лет пятьдесят – сто назад рудокопы называли «собаками» рудничные тележки, на которых отвозили по штольням породу. Можно встретить и такую запись: «По тем кустам пройдешь, столько собак в портки вопьется, скребницей час не отчистишь!» Оказывается, в Псковской области «собаками» называют цепкие семена сорного растения череды́… А что значит сочетание слов «морская собака», «летучая собака»? А сколько совершенно неожиданных значений имеет уменьшительное слово «собачка»: это и «гашетка огнестрельного оружия», и «особый зубец в механизме, препятствующий обратному движению», и «клинышек», и «щеколда»… Что же получается?

Выходит, что слово, взятое само по себе, в отдельности от других слов, вне фразы-предложения может оказаться совсем непонятным для нас. И наоборот, каждое новое предложение, новый кусок живой речи иной раз способны дать нам понятие о таком значении хорошо известного слова, о котором мы и не догадывались.

Вот почему и приходится на одно слово делать не одну, а много выписок. Не слишком много, чтобы они не заполняли собой и без того обильный «музей слов», но и не слишком мало; иначе многие и, быть может, очень важные значения этого слова останутся непонятными и незамеченными. Иначе говоря, тут-то и обнаруживается сходство нашего «музея слов» с зоологическим музеем. Там ученые стараются размещать чучела животных в их природной обстановке вовсе не красоты ради, а для того, чтобы можно было правильнее и полнее судить об их особенностях, о том, для чего, скажем, тигру нужна его пестрая раскраска или дятлу упругий жесткий хвост. И здесь языковеды тоже стремятся воссоздать естественные условия, в которых живут слова нашей речи: они ведь никогда не встречаются нам «сами по себе»; они всегда показываются в живой связи с другими словами, мелькают в хороводах предложений, в сложной перекличке с другими своими собратьями.

Теперь этот вопрос, мне кажется, выяснен. Остались другие: как составляются такие коллекции, откуда берутся их карточки, какую работу над ними ведут? Тут нам придется принять в расчет, что, как мы уже говорили, все это может меняться в зависимости от того, с каким именно словесным материалом, с какими потоками могучей реки русского языка мы имеем дело, какую ставим перед собою цель.

В МИРЕ ДАВНО ОТЗВУЧАВШИХ СЛОВ

Представьте себе, что вы историк, занятый чтением старинных рукописей. В грамоте одного из тверских монастырей, помеченной концом XVI века, вам попадается непонятная строчка:

«…и была та земля ране монастырская, и брана на посад под веденцы…»

Что может это значить? Слова «земля», «посад», «брана», «монастырская» понятны. Но что такое «веденцы»? Из одного предложения не выяснишь не только смысла нового слова, но даже ка́к оно звучит в именительном падеже единственного числа: «ведене́ц», как «бубене́ц» или «огуре́ц», «ве́денца», как «у́лица», «гу́сеница», или «веденца́» – вроде «пыльца́», «грязца́». А может быть, еще и «веде́нца».

Еще хуже со значением слова: может быть, эти «веденцы», под которые заняли монастырскую землю, – овощи; действительно, что-то вроде огурцов или капорцев? А может статься, они строения или сооружения наподобие прудов – «копанцев», или просто растения как «саженцы»? Непонятно! Можно, вероятно, порывшись в древних рукописях, найти более ясный отрывок, содержащий это же слово; но для этого надо перерыть сотни старых грамот, книг, документов без большой надежды скоро наткнуться на него. Это, конечно, немыслимо.

Было бы очень печально, если бы не существовало «музеев слов». Вы идете в один из них, – скажем, в наш, ленинградский, – в картотеку словарного отдела Института языкознания. Древнерусскому языку отведено в ней полтора миллиона карточек. Вы заглядываете в них и с благодарностью видите: опытные охотники за старыми словами давно проделали за вас нужную работу: они собрали целый букет примеров на заинтересовавшее вас слово. Читаем их подряд.

Первая карточка ничего нового не дает: «Взято с пермской земли двадцать веденцов…» Тут это слово может значить что угодно. Вторая тоже помогает мало: «Дал вклад Кузьма Устюженский веденец кафтан бархатный черный пуговицы золотые…»

Ясно одно: в именительном падеже единственного числа наше слово звучит как «ве́дене́ц», оно мужского рода. Но предки наши писали не всегда тщательно; к знакам препинания либо вовсе не прибегали, либо расставляли их каждый по-своему. Как понять: кафтан, что ли, назывался веденцом, или же это звание самого «вкладчика» (жертвователя), Устюженского Кузьмы? Туманно. Но, открыв третью карточку, мы с облегчением читаем:

«…а на том месте – лавка Якимки, московского веденца…»

Победа! Выяснено твердо: «ве́дене́ц» – человек. Но какой? Означает ли слово это профессию (может быть, он «кузне́ц», «купе́ц»?), характеристику («глупе́ц», «сорване́ц») или еще что-нибудь? Сказать трудно.

Еще и еще перебираете вы карточки, радуясь тому, что их так много, и, наконец, натыкаетесь на то, что вам нужно:

«…Осипко Осипов с братом по государеву указу приведены в Новгород в веденцах и помогу взяли из казны и, не хотя быть в тягле, заложились у митрополита…»

Вот теперь, если вы историк, перед вами нарисовалась целая яркая картина древней жизни. В те далекие времена существовали на Руси полусвободные переселенцы. Их направляли на пустынные окраины, выдавая на обзаведение ссуды из казны. Эти веде́нцы́, или све́денцы́, становились людьми «тяглыми», подневольными; чтобы выкупиться из царской кабалы, им приходилось закладывать себя самих, точно вещи в ломбарде, у какого-нибудь богатея. Так и Осипко заложил себя и брата митрополиту.

Все стало понятным, но ведь не из одной этой последней карточки, – из всех! Без других примеров и этот не помог бы: а вдруг «привести в веденцах» значит «привести в кандалах» или «в рубищах»? Но мы уже узнали: «веденец» – человек. Так, сличая несколько текстов, можно установить значение даже очень непонятного старого слова. Этим иной раз приходится заниматься самому историку; но постоянно, повседневно этой работой заняты люди, которые хотят снять с других тяжкий труд по разгадыванию старых слов, языковеды-лексикографы. И для них обширные коллекции «музея слов» – прямая необходимость.