Перехватчики - Лев Экономов

В лесу было тихо и пустынно. Какая-то птичка качалась на ветке совсем близко и смотрела на висевшего над землей капитана блестящими бисеринками глаз.

Капитан попробовал пошевелиться и застонал, птичка улетела. Потом он увидел, как из порванной на руке жилы бежит кровь. Рассыпаясь в воздухе на мелкие блестящие зерна, она падала вниз.

Капитан хотел зажать рану другой рукой, но она не повиновалась, была вывихнута. Тогда он поднес руку КО рту и захватил жилу зубами. Кровотечение немного унялось, но рот капитана то и дело наполнялся горячей соленой кровью, которая свертывалась и не давала дышать. Приходилось сплевывать, а потом снова ловить зубами поврежденную жилу.

Силы оставляли Кобадзе, и, когда прилетел вертолет, он уже не мог шелохнуться.

Александрович предпринял все, чтобы спасти капитана, но безуспешно. Скоро сознание Кобадзе начало мутиться. С помощью укола Александровичу удалось вернуть его на несколько минут к действительности.

— Хочется жить, — сказал капитан.

— Вы будете жить, — Александрович поддерживал голову капитана.

— Не перебивайте, — капитан помолчал, обводя долгим безнадежным взглядом склонившихся над ним людей, потом закрыл глаза, и по смуглым, обтянутым кожей щекам покатились слезы.

— Передайте командиру, я иначе не мог, — продолжал он с придыханиями. — Мы не должны давать им безнаказанно шпионить. Только внесите поправки. Оболочка шаров разделена на отсеки. Как трюм корабля. А в некоторых, как видите, есть и взрывчатка. Большой разрушительной силы. Об автоматическом сбросе балласта я уже передавал.

С минуту он лежал неподвижно, потом снова открыл глаза.

— Вот и все… Алеше Простину, пусть вещи товарищам… На память. Кто пожелает. Отойдите, я хочу видеть небо.

Он умер с широко раскрытыми глазами.

В день похорон на обед летчики пришли все одновременно. Пришли и жены. Столы были сдвинуты вместе, оба ряда упирались в стол, за которым обычно сидел Кобадзе. Молча и тихо сели на места, а одно, с поставленным прибором, оказалось незанятым. Невольно вспомнился рассказ капитана о нетронутых столовых приборах в дни прощаний с боевыми друзьями, которые не возвращались с заданий. Да, было все как в войну. И тогда, наверное, такие же суровые лица были у товарищей, которые, выпивая свои боевые «сто грамм», давали клятву павшим в бою друзьям драться так же, как они, и, если нужно, так же отдать свою жизнь.

Командир полка поднялся с бокалом. Он был бледен, и эту бледность не могли скрыть даже пятна ожогов. Мы тоже встали.

— Наша большая семья понесла невозвратную утрату, — сказал Молотков. И кто-то тихо всхлипнул на другом конце стола. — Мы проводили в последний путь нашего замечательного товарища, друга и командира.

Глаза то и дело застилало поволокой, я плохо видел, и до моего сознания доходили только отдельные слова Молоткова о живом, творческом подходе к делу капитана Кобадзе, о том, что он никогда не замыкался в кругу личных интересов, о его неуемной энергии и юношеском задоре.

Я думал о своем друге, который был мне как старший брат, как отец. Всегда такой чуткий и добрый, он помогал в беде, но никогда не прощал ошибок. За это я и любил его так крепко и преданно.

— Мы не должны забывать о происках и коварстве врага, — говорил Молотков, и я видел перед собой Кобадзе, атакующего высотный автоматический аэростат. — Он-то не забывал этого и погиб как герой. Каждый из нас, если нужно, повторит подвиг капитана Кобадзе.

Стало напряженно тихо. Меня толкнули в бок:

— Пора, Простин…

Я взял со стола, за которым раньше сидел Кобадзе, бокал из темного хрусталя и стал обносить его по рядам. И каждый молча тянулся к нему со своим бокалом.

«Так вот и люди тянулись к капитану», — думал я в эту минуту. Пальцы у женщин слегка дрожали, а когда я поднес бокал к Нонне Павловне, она вдруг громко заплакала и расплескала вино. Может быть, она любила не так, как любили его мы. Конечно, он заслуживал женской любви. Но я растерялся. Было немного неловко за Нонну Павловну, за то, что она выдала себя в такой неподходящий момент. Уж лучше бы она не являлась сюда.

— Проходи, — тихо сказал мне стоявший с Нонной Павловной летчик.

Чокнувшись со всеми, я подождал, пока присутствовавшие на поминках выпьют вино, а потом хлопнул бокал об пол.

Спи спокойно, дорогой друг! Мы постараемся, чтобы над тобой всегда было чистое, мирное небо.

У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ

Вечером к нам зашли Лобанов и Шатунов. Шел дождь, оба были в длинных намокших плащ-накидках и чем-то напоминали средневековых рыцарей, скрывавших свои доспехи под темно-зелеными тогами.

— Послушай, ты ведь не куришь, — Николай откинул с головы капюшон. — Отдай мне трубку капитана.

— У него их три.

— Ту, с Мефистофелем.

Я открыл чемодан Кобадзе и достал трубку:

— Бери и помни.

Лобанов вынул папиросу и ссыпал в трубку табак, как когда-то делал это Кобадзе.

— Курить можно? — он посмотрел на Люсю. Только теперь я заметил на его губе тонкие и редкие подбритые усики.

Она кивнула, хотя раньше никогда никому не разрешала курить в комнате.

Лобанов затянулся из трубки, потом передал ее Шатунову. Тот сделал несколько затяжек.

— Хочешь взять перочинный нож капитана? — спросил я его.

— Да, — Шатунов протянул мне трубку. Я тоже потянул из нее теплый пахучий дымок.

— Дайте и мне, — сказала Люся. Она сразу же закашлялась и сунула трубку новому владельцу.

Я отдал Шатунову нож, и они стали собираться.

— Теперь куда? — спросил я. Шатунов неопределенно мотнул головой.

Я знал, куда они забредут. Но не стал отговаривать. Может, после им будет легче.

Потом приходили другие товарищи и брали что-нибудь на память о капитане. Портсигар попросил командир полка, авторучку директор детского дома, часы я передал тоже ей с просьбой вручить их торжественно лучшему воспитаннику. Герасимов взял себе ружье, Семенихин альбом с фотокарточками.

Раздеваясь, Люся спросила, что я оставил себе.

— Гантели. И еще вот это, — я показал на сверток, лежавший на столе.

— Что это?

— Дневник капитана. Может, удастся опубликовать. Надо связаться с военным журналом.

Я включил настольную лампочку и открыл первую тетрадь. В ней говорилось о событиях, связанных с войной.

Написанное захватило меня.

Я никогда не думал, что капитан вел дневник. Он никому не говорил об этом. И как чудесно он излагал мысли и наблюдения!

Снова образ капитана вставал перед мысленным моим взором. В дневнике он не избегал и интимных сторон и писал о своей любви к штурману женского авиационного полка Рите Карповой и к жене инженера Одинцова Нонне Павловне. Житейские, бытовые описания часто мешались с техническими выкладками и раздумьями. Он подробно анализировал свои полеты в войну и в мирное время, делал интересные выводы и обобщения, может быть, задолго до того, как они появлялись в инструкциях по эксплуатации и технике пилотирования, в наставлениях по производству полетов.

Так, например, я узнал из дневника Кобадзе, что он первым в полку нашел, как бороться с взмываниями («козлами») самолетов при посадке, приводившими нередко к авариям и даже катастрофам.

«Как жалко, — писал он в другом месте, — что военные школы не занимаются вопросами психологии. А между тем главное в успешном полете — психологическая подготовка летчика. Такие вещи должны быть известны каждому инструктору».

И дальше он говорил о борьбе с собственным «я», о войне с самим собой.

Почти для каждого из летчиков он нашел место в своем дневнике. Об одних говорил вскользь, о других специально. Кое-что я нашел и о себе.

Некоторые из его замечаний были лестными, мне захотелось прочитать их Люсе, но она, вконец измученная передрягами этого тяжелого дня, спала, как всегда, свернувшись клубком, словно иззябший ребенок.

Многие страницы были посвящены будущему авиации. Он хотел остаться летчиком-перехватчиком, но вкладывал в это слово совсем иной смысл.

Интересные мысли высказывал он о скорости реакции человека, о том, что новая техника требует от летчика быстрых восприятий и точных ответных действий, настолько быстрых, что нервные клетки человека уже не способны служить.

Кобадзе подсчитал: современный истребитель пролетает около пятисот метров в секунду. Время, необходимое на прохождение нервного возбуждения, возникшего в сетчатке глаза, до двигательной клетки мозга и оттуда к мышцам, достигает 0,2 секунды. 0,2 секунды проходит с того времени, как летчик-перехватчик увидит цель, и до того, как откроет по ней огонь. За это время противник может пройти сто метров. Но эти расчеты были сделаны капитаном при идеальных условиях, когда перехватчик или цель не двигаются, когда не нужно думать, — таких условий в воздухе не бывает.