Золотой истукан - Явдат Ильясов

Аскаджавар — с сомнением:

— Но купцы, послы иноземные наезжают редко, посещают лишь крупные города. Все, что лежит в стороне от широких дорог, для них недоступно, загадочно. Войско же вражье выбирает именно глухие тропы, чтоб ударить внезапно. Кто ведет его по этим тропам?

Сахр поглядел на шаха исподлобья и ответил резко и кратко:

— Местный житель. Предатель. — И затем: — Дозволишь еще хлебнуть, государь?

— Пей, пей. — Бледный шах утомленно прилег на ковер. — В Мерве тебе не придется пить, — «покорные богу», я слыхал, не любят пьяных.

— В Мерве? — Сахр удивленно вскинул брови. — Почему в Мерве?

— Потому, что ты с ним, — царь кивнул на Руслана, — завтра поедешь туда, к наместнику халифа Кутейбе ибн Муслиму.

— Зачем?

— Посмотреть, что он за человек. Что за люди — «покорные богу». Разведать их силу, их настроение. Ну, и все такое…

Руслану хотелось обнять Карася на прощание, сказать ему: еду, мол, к черту на рога, — но того уже сменили. Жаль.

— А царь-то — остер, умен, — сказал он Сахру уже за воротами замка.

— Остер, — согласился лекарь Сахр. — Умен. Но ум у него вредный. Из-за таких-то умников весь шар земной окутан дымом жертвенных костров. Задохнемся скоро. Видишь, — он показал на высокое ступенчатое строение, над плоской крышей которого, выходя, должно быть, из отверстия, клубился дым. — День и ночь горит. Круглый год. Это храм огня, где жрецы-атраваны приносят жертвы светлому богу.

— Поглядеть бы.

— Не пустят! Мы с тобою, друг мой, люди грешные. Зайдем-ка лучше на базар, купим баранины, репы и сварим дома огненную похлебку с луком, морковью и красным стручковым перцем. Такую, чтобы от двух-трех ложек глаза на лоб полезли. Я, брат, лишнего хлебнул. Ладно, не всякий пьет за счет хорезмшаха.

— И не боишься?

— Чего?

— Так вольно с ним разговаривать.

— Почему я должен его бояться? Я живу в своей собственной стране. Живу открыто, у всех на виду, со всем хорошим и плохим, что есть во мне. Боится, таится, милый мой, тот, кому есть что таить.

Они плелись по жаре мимо открытых приземистых лавок, где чеканщики, тонко вызванивания молоточками на небольших наковаленках, делали серьги, кольца, браслеты, узорные чаши, кувшины.

Руслан нащупал на груди узелок с русской землей. Вымоченная дождем и потом, высушенная зноем и жаром тела, она слежалась, затвердела, превратилась в маленький камушек.

— Не думай, что мне жалко денег, — нахмурился Сахр, когда Руслан сказал ему о ней. — Можно, конечно, ее заключить в золотую скорлупку с золотой цепочкой. Но это кощунство! Святыня сохраняет святость лишь дотоле, пока хранится в ветхой тряпице, в которую ее завязали в дни чудовищных испытаний.

— И впрямь, — согласился с ним устыдившийся Руслан.

— Отсчитай нам, любезный, — обратился Сахр к продавцу овощей, — крупной моркови и репы штук по тридцать. Ты знаешь Бузгара? Увидишь, — скажи, пусть как-нибудь приедет ко мне. — И сказал Руслану: — Тебе бы с ним, с Бузгаром, поговорить. Тоже неистовый правдоискатель. Мечтает весь мир переделать.

— А что? Крикнуть бы миру всему, — вздохнул Руслан, — всем людям на свете: «Эй, хватит в ямах сидеть! Вылезайте. Бросьте лживые вероучения, стряхните обманную пыль, вот истина — идите к ней».

Сахр — с тоскою:

— Где? Кто знает ее, настоящую? Что можешь ты? Что могу я? Только отрицать. Мир — огромный сумасшедший дом, и стоит ли надрываться из-за дураков, которые считают себя умными, а дураком — как раз тебя? Знай себе ешь, пей, женщин целуй. Трудись. Отдыхай. Ходи под солнцем тихо, спокойно, не торопясь, — чего еще надо? Эпикур говорил: «Проживи незаметно». А с миром — будь что будет. Умрешь, не все ли тебе равно? Треснет земля пополам, и черт с ней, с загаженной: значит, лучшего она и не заслуживает.

— Ну, нет! — возразил Руслан. Нынче, после всех этих трудных разговоров, разбередивших ему душу, он будто услышал в ней биение бесконечно малых частиц, о которых узнал из беседы ученых, и ощутил под ногами величавое и явственное вращение земного шара. — Не из одних дураков, наверно, состоит он, этот самый… ну, мир? Всю дорогу сюда я видел умных людей. И здесь вижу. — Ему хотелось сказать: можно долго, конечно, и врать, и верить. Но разве он, Руслан, к примеру, сейчас такой, каким был, когда уходил из своей землянки! Столько увидел, столько узнал: будто все пятьдесят, — что пятьдесят? — будто пятьсот, а то и пять тысяч лет, прожил на свете, и с Эпикуром встречался, и с теми, другими. Пусть лгут законники! Он им больше не верит. И настанет время, когда люди, — все, слышишь? — поймут, что им лгут. Когда уже нельзя будет врать, не боясь остаться без языка… Хотелось сказать, но ему еще не хватало слов. И он только промолвил уверенно: — Народ отыщет истину!

Сахр — с горечью: — Или очередную, сотую или стотысячную, блажь.

Руслан — упрямо:

— Настоящую.

— Да? — Сахр с грустным любопытством взглянул на него. И тут же опять потускнел. — Посмотрим, если доживем. Не забывай название нашего города — Кят, то есть башня молчания. А что это такое, ты видел…

У калитки их ждал Аарон, худой и бледный, — видать, законники общины предписали ему немало постов, за буйство. Он упал на Русланову грудь и горько заплакал. Руслан стоял весь белый и холодный. Он разучился плакать.

— Как по-вашему большой водный поток?

— Река.

— А по-нашему — раха, ранха. Похоже? Раньше она и называлась Ранхой. Затем с верховьев вместе с водой пришло иное название — Охш, от которого и получился Окуз.

Так Руслан и увидел эту огромную реку. Западный плоский берег, освещенный только что взошедшим солнцем, тонул в голубой с золотом дымке, сливаясь с водой, и казалось — перед ним не река, а море. Над нею веет легкий ветерок, большого ветра нет — и на реке нет волн; так, лишь легкие узоры водоворотов на гладкой блестящей поверхности. И как-то диковинно, даже жутко видеть столько воды, куда-то стремящейся мимо тебя спокойно, быстро и ровно.

Царевич Аскаджамук, старший сын хорезмшаха, провожавший Сахра к реке, прочитал ему последние наставления: что сказать Кутейбе ибн Муслиму, как преподнести дары, что отвечать на такие-то и на такие-то вопросы. Он был так похож на отца — и ростом, и статью, и бородою, что на рассвете, когда выбирались из города, Руслан принял его за самого хорезмшаха, — даже удивился, какую честь оказывает царь своему послу, его провожая. Только услышав голос, догадался: не царь. У Аскаджавара голос крепкий, густой, а у этого — писклявый.

— Знаю, знаю, — отмахнулся Сахр от царевича. — Идем, Рустам. — Они спустились в большую лодку с тюками, охраной и дворцовым служителем, который должен был в Хазараспе добыть для посольства верблюдов. В другой лодке, вовсе огромной, перевозили лошадей.

Гребцы навалились на весла.

Честно сказать, Руслан с сожалением покидал чужой город, густо синеющий за речною поймой.

Чужой? Нет, теперь он свой. Что бы с ним, Русланом, ни приключилось еще, куда бы его ни занесло, она навсегда останется родной, эта солнечная земля. Потому что в ней лежит Иаиль.

Ах! Лучше б ему весь свой век оставаться в рабах у Пинхаса, день-деньской, обливаясь потом, трудиться на него, — только б Иаиль была жива и он был вместе с нею всю жизнь. Но чертова Фуа… Аарон говорил вчера: «Лейба тяжко хворает, все плачет и стонет, наверно, скоро умрет. Мать Рахиль стала задумчивой, тихой, страшно молчаливой — целый день сидит неподвижно, глядит в пустоту. А толстая Фуа вовсе взбесилась: бегает по двору, с криком кидается на мужчин. Пинхас собирается взять новую жену». Скажи, как вредят люди друг другу! Там, в Семарговой веси, мог ли подумать Руслан, что какая-то дурная Фуа, которую он знать не знал и знать никогда не хотел, отравит ему жизнь?

Узрев по ту сторону Хазарского моря пески и чахлую полынную равнину — по эту, Руслан решил, что пустыннее мест нет на земле. Но только теперь он увидел настоящую пустыню. Справа от каравана, бредущего вдоль реки, громоздились крутые песчаные холмы — целые горы сыпучего, чистого, без куста, без травинки, желто-серого песка. Страшно смотреть.

Когда посольский караван, отойдя от Окуза, на какой-то день пути одолел, двигаясь на юго-запад, раскаленное песчаное море и вышел к долине другой реки, Мургаба, Руслан впервые увидел «покорных богу».

В больших платках, скрепленных через лоб какими-то обручами, в просторных обтрепанных свитах, они (семь человек) выехали сбоку из-за песчаного бугра, слезли, изможденные, с заморенных коней. В их смуглых лицах, заметил Руслан, в густых, до черных глаз, курчавых бородах, в горбатых носах было что-то знакомое, еврейское.

— Одних кровей, — пояснил всезнающий Сахр.

— Ассалам ваалейкум! — поклонился старший воин с сединой в бороде.

— Ваалейкум ассалам, — ответил Сахр на их языке.