Мюзик-холл на Гроув-Лейн - Шарлотта Брандиш

class="p1">Рафаил Смит нахмурил тёмные брови, взглянул на Оливию с разочарованием.

– Обманывают их эти, там, – он махнул рукой куда-то в сторону окна, точно за пределами театра находился другой мир, действующий по своим законам. – У меня честные фокусы, честные иллюзии, а не большая гнусная ложь, которой их пичкают из газет и радиопередач. Я, Рафаил Смит, – он дважды ударил себя в грудь раскрытой ладонью, – не лгу им, а дарю иллюзию, что чудо возможно. Возвращаю их в детство, и они могут вновь стать детьми – мальчишками с расцарапанными коленками, девчонками с целлулоидными пупсами в руках. Я позволяю им снова поверить в чудо, вот что я делаю. Уж такие-то вещи, девочка, в твоём возрасте надо бы понимать.

Дождавшись окончания гневной тирады, Оливия решила откланяться и поблагодарила иллюзиониста за шампанское.

– Вообще-то, когда представление заканчивается, ассистентка занимается реквизитом, – бесстрастно заметил Рафаил.

Оливия медленно обернулась. Судя по выражению его лица, он не шутил. Тогда она, ничем не выдавая своего неудовольствия, устроилась за столом и принялась складывать, следуя сгибам, бумажные цветы, которые затем надлежало разместить в хитроумно устроенной подзорной трубе. Каждый цветок нужно было аккуратнейшим образом упрятать в прозрачный пакетик и поместить под едва заметную пружинку, и скрупулёзная эта работа помогла ей обрести душевное равновесие перед важным разговором, который предстоял им с Филиппом, и на время забыть о том, что и завтра, и послезавтра, и через неделю ей придётся выходить на сцену и улыбаться, улыбаться, неизменно улыбаться многоликому, многоокому божеству – почтеннейшей публике.

* * *

Репетицию шекспировской постановки отменили. В пансионе на Камберуэлл-Гроув этим вечером в честь Оливии и её дебюта собирались устроить праздничный ужин с танцами и огромным тортом. На последнем настояла Эффи, она же вызвалась заранее сделать заказ в весьма недешёвой кондитерской, где выбрала в каталоге самый увесистый торт, обильно украшенный ламбетской глазурью, марципановыми фигурками и блестящими сахарными жемчужинками.

Обычно субботние вечера артисты проводили вне пансиона, это называлось «немного развеяться». Собирались в ресторанчиках неподалёку, играли в бильярд или дартс в пивных или допоздна засиживались в артистическом баре за углом, чей хозяин был старым знакомцем Арчи и знал сотни театральных баек: от рецепта любимого коктейля мисс Весты Тилли до историй, которые джентльменам не следует рассказывать при дамах.

Этим же вечером бар «Подмостки» был почти пуст. Несколько завсегдатаев преклонного возраста сидели за стойкой, вяло перебрасываясь репликами, будто актёры, играющие в надоевшей пьесе, да в углу, под пожелтевшей афишей, изображавшей «Джосса Джессопа, императора веселья», угнездилась парочка, целиком поглощённая друг другом и одним на двоих десертом «Гримальди», что оставляет на губах такой соблазнительный след из карамели и взбитых сливок.

Из-за стен, отделанных панелями из благородного дуба, тут было сумрачно в любую погоду. Пахло выдержанным портвейном и печёными яблоками, старыми газетами и бренди – такие места, в сущности, консервируют время, и в благодарность оно щадит их, признавая за ними право оставаться неизменными, как если бы по мостовой по-прежнему гремели тряские конки, а не шуршали покрышки автомобилей, и вечернюю тьму разгоняли бы газовые, а не электрические фонари.

– Бифштекс! – плотоядно объявила Оливия, даже не глядя в меню. – С картошкой, будьте добры, и полпинты пива. И хлеба. И чатни из слив. И немного сыру. Тебе, кстати, тоже не помешало бы как следует подкрепиться, – заметила она брату, когда официант удалился на кухню. – Выглядишь хуже тех бедолаг, что продают глиняные обломки, выдавая их за черепки римских амфор.

Филипп пожал плечами, никак не комментируя сказанное сестрой.

– Так о чём ты хотела поговорить?

Вместо ответа Оливия придвинулась ближе:

– Для начала скажи-ка мне, откуда всё-таки выплыла эта Люсиль Бирнбаум? Где она играла до того, как оказаться в твоём театре? И как так вышло, что ты принял её в труппу?

– В ирландском театре вроде бы, – после паузы ответил Филипп. – Во всяком случае, она так сказала. А взял я её, потому как ситуация была безвыходной. Я же тебе объяснял: обжору Эффи чёрт понёс за жареными каштанами и возле колонки, где всегда намерзает лёд, она поскользнулась и упала. Из-за перелома руки её пришлось спешно заменить другой актрисой. Вот только другие актрисы все были заняты, и в агентстве мне сказали…

– …И тут появляется Люсиль Бирнбаум… – Оливия задумчиво разложила на коленях полотняную салфетку. – Тебе не показалось в тот момент это подозрительным?

– Подозрительным? Да если бы сам сэр Уинстон Черчилль обратился ко мне тогда, мне бы и это подозрительным не показалось. Пойми, Олив, я находился в отчаянном положении. Ты и не представляешь, как на самом деле всё это сложно – обеспечивать выручку, платить всем жалованье, держать всё под контролем. Если бы я тогда знал о театре то, что знаю сейчас… – не договорив, Филипп покачал головой и нахмурился.

Появился официант, несущий корзинку с хлебом и сыром, пиво и столовые приборы. Из дверей кухни потянуло аппетитным дымком.

– Какой она тебе показалась? – Оливия сразу, как только официант повернулся спиной, соорудила что-то вроде сэндвича и принялась жевать, не сводя с Филиппа внимательного взгляда. – Говорят, она была красива.

– Не в моём вкусе, но определённо недурна, – брат пожал плечами. – Ей было что-то около сорока, но выглядела она намного моложе. Как говорят в театральной среде: Джульетту играть уже поздно, а Гертруду ещё рано. Миниатюрная брюнетка с карими глазами, хорошо сложена. Живая, подвижная. У неё был слабый, но приятный голосок. Очень артистичная, но школы не чувствовалось, скорее всего, самоучка. Выезжала на внешности, но характерной актрисы из неё бы не вышло. Годилась только на подмену. Имела способности к перевоплощению, но на сцене действовала с оглядкой. Со мной была достаточно любезна, но ощущалось в ней двойное дно. Знаешь, как индийская шкатулка для драгоценностей, покрытая перламутром. Думаешь, что в ней может находиться что-то ценное. А когда откроешь – внутри всякий сентиментальный тёткин хлам: висюльки от старой люстры, шпильки с потускневшими бусинами, пуговицы от вещей, что давным-давно истлели, – Филипп помолчал, задумчиво передвигая по столу солонку и перечницу, и после паузы продолжил: – Публике Люсиль нравилась, безусловно. Но она была злой и упрямой, никого не слушала и со всеми спорила. Имоджен рассказывала, что Люсиль настроила против себя всю труппу. За исключением разве что Эдди, но Эдди, между нами говоря, не семи пядей во лбу. Кстати, а что тебе сказали в полиции? – вспомнив про визит сестры в полицейское отделение, Филипп оживился.

Перед тем как ответить, Оливия чуть поморщилась.

– Оказывается, инспектор Тревишем большой поклонник Джона Адамсона.

– Да неужели, – сухо отозвался Филипп.