Ненавижу тебя, сосед - Лина Манило

красивых женщин, вынул деньги из трусов и гуляй дальше.

Это так глупо и смешно одновременно, что не могу удержаться от смеха.

— А если серьёзно?

— В гараже неподалёку тачки ремонтирую. Конечно, красивых женщин там маловато, но зато трусы снимать не надо.

Демид кажется абсолютно серьёзным, но его глаза смеются.

— Ну так, сколько можно тебя спрашивать? Синеглазка, ты чего не спишь?

— Настойчивый какой… Мне мама позвонила, — прикусываю язык, когда понимаю, какую глупость совершила, сболтнув Демиду, и делаю большой глоток, но обжигаю язык и кашляю.

— Торопыга, — Демид хлопает меня по спине, но больше гладит, каждый раз останавливаясь чуть больше чем нужно в районе лопаток. — Всё? Не удавилась?

— А ты бы, наверное, обрадовался?

— Так что там мама, если после её звонка ты по ночам бродишь?

Ёрзаю на стуле, смотрю куда угодно, только не на Демида. Зачем я вообще проболталась? И кому? Лаврову? Ладно бы Дашке. Он же мне… не друг же, верно?

— Яся, всё равно же не спим, — Демид касается моей руки, проводит вверх по предплечью, а я вздрагиваю и сбрасываю его пальцы.

Ладно, сам напросился.

— Мама узнала о пожаре и собирается завтра утром приехать и забрать меня из института.

Я говорю это, наверное, слишком зло, выплёвывая горькие слова. Смотрю в тёмные глаза Демида, а в уголках глаз щиплет.

— А ты?

— Что я?

— Собралась уходить из института?

— Нет.

— Ну и всё, — Демид говорит совершенно спокойно, уверенно, и его голос успокаивает меня. — Мало ли что хочет эта женщина, ты-то не должна хотеть этого вместе с ней. Яся, в первую очередь думай о себе, потом уже о том, чтобы быть хорошей в глазах всех подряд.

— А если она скандал учинит? Я со стыда сгорю.

— О, твоя мама такая же буйная, какой я её помню? Всё так же не любит нищебродов, презирает тех, кому повезло меньше?

— Да, — мне приходится это признать, потому что Демид пострадал от снобизма моей матери, как никто другой. — Она ни капли не изменилась. Иногда кажется, что только хуже стала.

Поддавшись импульсу, потому что больше не получается всё в себе держать, рассказываю, каким боем я добилась поступления. Что выслушала, что пережила, когда родители так и не вышли, чтобы меня проводить.

— И после этого ты переживаешь о каком-то позоре? — искренне удивляется Демид, и в его словах так много правильного. — Это её проблемы, если устроит скандал. Это будет её позор.

Молоко чуть-чуть остыло, больше не щиплет язык, а его медовая сладость обволакивает.

— И ещё, Яся, — лицо Демида на мгновение становится хищным. — Завтра приводи свою маму в этот дом.

— Что ты задумал?

— Тебе понравится, — усмехается и щёлкает меня по носу, как когда-то в детстве. — Если я хоть немного за свою не самую удачную жизнь научился разбираться в людях, ей понравится.

— Что-то мне дурно, — картинно обмахиваюсь рукой, а Демид подпирает щёку рукой. Толстые вены на его предплечьях так и манят к себе прикоснуться.

— Повеселимся завтра, — подмигивает мне и вдруг, потянув на себя, усаживает себе на колени.

От неожиданности даже отреагировать не успеваю, а Демид смеётся моей реакции. Наверное, я и правда очень смешная, а моё лицо на перезревший банан похожее.

Краснею. Щёки покалывает горячим теплом, бурлящим под кожей. Хочется отвернуться и спрятаться, чтобы не видел Демид, как действуют на меня его прикосновения, близость тел, но Лавров обвивает мою талию руками, крепко держит, и вырываться — глупо.

— Почему мне постоянно хочется тебя трогать? — размышляет Демид, блуждая взглядом по моему лицу, заставляет ещё сильнее краснеть, хотя, кажется, что дальше некуда. — Целовать… так бы и сожрал тебя, Синеглазка. Это ненормально.

— Не надо меня жрать, — ёрзаю, всё-таки пытаюсь отвоевать себе кусочек свободы, но руки Демида сильные. — Лавр…

— Что, Синеглазка? — хитро щурится.

Его лицо слишком близко. Демид носом задевает мою щёку, трётся, ластится, а у меня кислорода в лёгких слишком мало, чтобы суметь хотя бы один нормальный вдох сделать и не захлебнуться в запахе туалетной воды Лаврова.

Запахе, который не душит меня, как парфюм Никиты.

— Ещё скажи, что ты ничего подобного ко мне не чувствуешь.

О, Лавров! Как ты прав! Я столько чувствую к тебе, что слов мало, описать всё это.

— Я? Чувствую. Что всё ещё временами жутко тебя ненавижу. Иногда боюсь. Это рефлекс.

— Пройдёт?

— Не знаю… а ты как думаешь? Твои рефлексы пройдут?

Воцаряется тишина, в которой «рычит» в соседней комнате Обухов, а больше ни единого звука. Я оборачиваюсь, ловлю взгляд Демида, пытаюсь в нём ответ прочитать. Повинуясь странному инстинкту, я перекидываю ногу, «седлаю» Лаврова, как он совсем недавно стул. Это самое интимное, самое смелое, что я когда-то делала, что позволяла себе, но сейчас, чувствую, именно так правильно.

Широкие ладони Лаврова ложатся на мою голую спину, замирают на лопатках, но уже через мгновение спускаются ниже, до самой талии, после путешествуют вверх до основания шеи и снова вниз. От его прикосновений немеет кожа. Немеет и одновременно горит.

— Я хочу посмотреть в глаза твоей мамы, — Демид мрачнее грозового неба, и в глазах его отблески света, похожие на искры костра. — Она сломала жизнь моей матери. Яся, если ты меня всё-таки обманула, я не знаю зачем, но вдруг так сделала, я не выживу больше. Слышишь меня?

В этот момент Демид обнажается передо мной, становится беззащитным и ранимым. Боль выплёскивается из его глаз, мощная. Влекомая незнакомыми чувствами, я кладу руки на его плечи, повторяю недавние движения: вверх до основания шеи и снова вниз.

Демид вздрагивает, а я продолжаю гладить его горячую кожу, беру в плен лицо. Шершавые щёки под моими пальцами становятся ледяными, а под левым глазом дёргается нерв.

— Ты выживешь, — шепчу, упираясь лбом в его.

— Яся…

Демид втягивает воздух сквозь сжатые зубы, а я толкаюсь вперёд, неумело касаюсь своими губами его. Осторожно языком провожу по контуру, и это запускает цепную реакцию.

Мы целуемся. Или пытаемся сожрать друг друга? Как два испуганных маленьких зверька, столкнувшихся в лесу, мы боремся за кусочек свободы, за свою жизнь, изливаем всё, что копилось внутри. Сплетясь руками, сердцами, мыслями, мы глухо стонем, и внутри всё плавится от малейшего прикосновения.

Становится жарко, томно, невыносимо. То ли хорошо, то ли плохо — не разобрать. Нужно прекратить, нужно снова вернуть себе благоразумие, но ничего не получается. Это сумасшествие, но оно сильнее меня, сильнее нас, всего мира важнее.

Я прихожу в себя, когда Демид поднимает меня на руки и несёт вверх по лестнице. И снова, как