Последняя богиня - Клод Фаррер

Но что же это такое для нас? Для нас, приговоренных к смерти? Отсрочка? Помилование? Потому что это превосходит всякое воображение. Какое же это дерзкое счастье упорно старается нас сохранить, превратить в два сверхъестественные, неуязвимые существа? Прошла третья четверть часа, за нею четвертая! Сталь, огонь, грязь, камни все кружатся и катятся вокруг нас смертоносными волнами. А мы проходим среди этих волн, как геральдические саламандры среди языков пламени. Мы не убиты, не ранены, не оцарапаны. Ничего! Или приговор нашего военно-полевого суда стоит меньше, чем клочок бумаги? Меньше даже, чем подпись Германии?

Неужели это незримое «нечто», вопрошавшее Амлэна в ужасную ночь на Мальте и только что продиктовавшее мне шесть страшных слов, которые неизбежно вызвали все остальное… которые наконец принудили меня судить и осудить убийцу бедного Ареля… неужели это нечто, довольное тем, что Амлэн и я так безусловно ему повиновались, удовлетворилось нашим послушанием и, сверх того, не удостоило отнять у нас жизнь.

7. Запоздавшая почта

Теперь ночь сменяет сумерки. Последний солдат последнего эшелона германского арьергарда перешел через Элетт по последним из тех мостков, которых не могли уничтожить наши полевые орудия. И которые взорвали немецкие понтонеры в то самое мгновение, когда первые части нашего авангарда готовились броситься на них, преследуя беглецов.

Германская тяжелая артиллерия решительно не дозволяла какому-нибудь французскому артиллерийскому парку «навалиться» (стиль канониров) на какую-нибудь позицию в северной зоне поля битвы. Будь такой парк обнаружен, он был бы растерт в порошок прежде, чем успел бы выпустить свой первый залп. Сражение выиграно. И это настоящая победа. Однако неприятель выходит из боя почти нетронутым, совсем не сломленным и, клянусь, почти таким же грозным сегодня вечером, каким он был сегодня утром.

Мы взяли Дорогу Дам, я это хорошо знаю. То есть мы купили Дорогу Дам; купили и заплатили единственной монетой, которая в ходу на фронте, среди воюющих: кровью, превосходной красной солдатской кровью. Мы заплатили как следовало. Когда немцы сочтут необходимым вновь занять Дорогу Дам, они заплатят в свою очередь, сколько потребуется, и тогда вновь займут Дорогу Дам. Вот и все. Наполеон I воевал не совсем так.

И да будет угодно богам, чтобы наступил день, когда мы будем наконец уметь воевать так, как воевал он.

Итак, теперь ночь, – ночь и тишина. Последняя батарея напротив нас выпустила свои последние залпы. Последние снаряды в 210 и 250 миллиметров упали возле нас – возле нас, осужденных на смерть – упали безобидно. Последние снаряды разорвались. В наших ушах раздался свист и храп последних осколков.

И вот мы с Алмэном смотрим друг на друга, ошеломленные, растерянные, видя себя все еще на ногах и по-прежнему на открытом месте и под неприятельским огнем. Только произошло нечто новое: нет более неприятельского огня, потому что неприятель больше не стреляет. Он нас расстреливал – я хочу сказать, расстреливал из пушек – в продолжение трех часов. И вот взводу, назначенному для казни, нечем больше стрелять. И у обоих приговоренных к смерти нет даже ни одной царапины.

Это тоже чудо. Чудо… это громко сказано… скажем скорее, арифметическая загадка, объяснить которую могла бы, пожалуй, теория вероятностей. Я не люблю слишком часто употреблять слово «чудо» по поводу чего бы то ни было, хотя бы осколков снарядов: я считаю неприличным, даже нечестивым, допускать, что милосердный господь так часто принужден исправлять или подтверждать свои законы или правила посредством исключений.

Впрочем, причина неважна. Достаточно самого факта, и не стоит спрашивать, почему, как и зачем: мы живы оба.

Живы оба!

Только что я говорил о «помиловании»? Может быть, нам придется пройти через это: та таинственная воля, которая недавно приговорила нас к смерти, теперь, по-видимому, дарует нам помилование:

– Амлэн, военно-полевой суд приговорил тебя к смерти, а затем я приговорил к смерти самого себя. Правда?

– Конечно правда, командир!

– Но вот немецкие кастрюльки не захотели нас казнить. Кажется, мы с тобой оба получили помилование?.. Как ты думаешь!

– Гм… никак не думаю… А вы, командир, разве вы так полагаете?

– Боже мой! конечно полагаю.

– Если вы полагаете, то и я тоже. Но все равно, я не изменю своего прежнего мнения, командир: никогда не мог бы я вообразить ничего подобного! и наша с вами история, право, совсем необыкновенная. Ну, будь, что будет. Помилованы, – это решено. Тогда что же нам с вами теперь делать?

– Продолжать делать то, что мы делали, как ни в чем не бывало. Вернемся туда, откуда мы пришли: ты – в свой парк О. А.; я – в мой штаб. И начнем работать каждый по-своему. Если человека, голубчик, не убили, приходится покориться и жить.

Так мы и сделали.

Все кончено. Теперь ночь прошла и наступает рассвет.

Амлэн пошел в свою сторону, я – в свою. Я шел четыре или пять часов, пересек все поле сражения, вновь поднялся по северным склонам Мальмезонской возвышенности, опять спустился по южным склонам возвышенности Крестных Матерей; словом, выйдя из Шавиньона, я вернулся в Вайи.

Мой вестовой ожидал меня у входа в деревню. Кажется, обо мне беспокоились в моем штабе: я покинул Ц. П. слишком рано, обо мне слишком долго не было никаких вестей…

Я всех успокоил. Явился к моему генералу. И вот я снова в моем погребе. Я снова расположился в назначенной мне конуре между постельным мешком и погребцом, который служит мне чемоданом и письменным столом. И вот я сижу, упершись локтями в колени.

Послушайте. Это вероятно машинально? Мои руки… Богу известно, что я об этом не думал!.. Мои руки открыли погребец, приподняли верхнее отделение… и копаются, Бог свидетель, что я не знаю зачем… в этой кипе двухсот шестидесяти четырех писем… как твердо знаю я, сколько их! – в этой кипе двухсот шестидесяти четырех писем, которые я получил, вы знаете откуда, которые я никогда не распечатывал, и в получении которых я даже никогда не расписывался…

В самом деле, почему?.. Да, почему я не расписывался в получении, почему не отвечал, почему даже не распечатал их?.. Вчера я, конечно, не мог бы этого сказать… а сегодня, мне кажется, я вдруг угадал, почему…

Мне кажется, я угадал, что, если я поступал таким образом со всеми этими страницами, писанными терпеливо, упрямо, неутомимо подругою… которая мне была… к чему лгать?… которая мне еще и теперь очень дорога, бесконечно дорога… подругою, которой я уже простил много измен… простил, худо ли, хорошо ли… и которой однако я не мог простить последней измены… слишком подлой правда, слишком низкой… но… в конце концов, все-таки человеческой!.. Мне кажется, что если я притворялся мертвым, то это потому, что, когда я был обманут, и когда тяжелая война присоединила к тяжкому бремени моего страдания свое смертельное бремя, мне тотчас же горячо, страстно захотелось умереть, захотелось быть уже мертвым. Это было бы так удобно, так прекрасно, так хорошо! Действительно, я прожил уже все те дни моей жизни, которые стоило прожить, и мне остаются лишь такие дни, которые надо только пережить. И эти дни, я предчувствую, будут так мрачны, так ужасны, так чрезмерно тягостны для человеческих сил!..