Ангел западного окна - Густав Майринк

Далее мой новый фамулус поведал мне, как следует подготовиться, дабы Зелёный Ангел стал доступен нашим органам чувств. В определенный час ночи, когда луна пойдёт на ущерб, в комнате с окном, выходящим на запад, должно присутствовать пять человек: нас двое, моя жена Яна — она, как велел Ангел, будет сидеть рядом с Келли, — ещё двоих нужно найти, может быть, вызвать кого-нибудь из приятелей.

Я тотчас послал гонца за моими старыми, испытанными друзьями Талботом и Прайсом с просьбой незамедлительно пожаловать ко мне: заклинание Ангела могло состояться только в назначенный Келли срок, а именно: в праздник Введения во храм Пресвятой Девы Марии, 21 ноября, в два часа ночи.

ЗАКЛИНАНИЕ АНГЕЛА ЗАПАДНОГО ОКНА

О ночь Введения во храм Пресвятой Девы, как глубоко запечатлелась ты в душе моей! Сейчас они уже позади — лежат, затонувшие, на дне забвения, как будто никогда их и не было, — эти долгие, бесконечные часы ожидания и лихорадочной надежды. Чудо, неописуемое чудо выпало на мою долю! Всемогущество трижды благословенного Ангела повергло меня в такой восторг и изумление, что я был просто не в силах совладать с моими чувствами. В глубине души я молил Келли о прощении за то, что так плохо думал о нём, поистине: «Смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь»[38]. Теперь я знаю: он — орудие провидения, и благоговейный озноб пробегает по моему телу.

Предшествовавшие этой ночи дни тянулись мучительно медленно. Вновь и вновь гонял я слуг в Лондон к ремесленникам, делавшим стол по чертежам Келли. Стол следовало изготовить из ценных пород сандалового и лаврового дерева в форме пентаграммы, на лучах которой мы пятеро: Яна, Талбот, Прайс, он сам и я — должны были сидеть при заклинании Ангела. В середине — большое пятиугольное отверстие. А по краям — каббалистические знаки, сигиллы и имена, инкрустированные шлифованным малахитом и бурым дымчатым топазом. Невыносимый стыд охватывает меня, когда вспоминаю, как я, жалкий маловер, ужасался при мысли, в какую сумму обойдется сооружение этого стола! Сейчас, если бы понадобилось, я бы не задумываясь вырвал мои глаза и, как драгоценными камнями, украсил ими стол!

А слуги возвращались из Лондона с одним и тем же: завтра, послезавтра!.. Стол все ещё не готов, чуть не ежедневно работа, словно заколдованная, стопорилась: то одного из подмастерьев без всякой видимой причины подкашивал приступ тяжёлой болезни, то другого — в общей сложности трое, как от чумы, скоропостижно скончались от неизвестной хвори.

Нетерпеливо мерил я шагами покои замка, считая минуты, оставшиеся до смутного ноябрьского утра Введения во храм Пресвятой Девы.

Прайс и Талбот спали как сурки; потом они рассказали, что сновидений не было, лишь ощущение свинцовой, невыносимой тяжести. Яну тоже удалось разбудить лишь с трудом, она вся тряслась в ознобе, словно во сне её одолела лихорадка. Один только я не находил покоя, огонь, пылающая лава пульсировала в моих жилах. А Келли ещё задолго впал в какую-то сумеречную прострацию; как раненый зверь, избегал он людей; на закате я видел его в парке, он блуждал не разбирая дороги и, заслышав приближающиеся шаги, тревожно вздрагивал, словно застигнутый врасплох преступник. Дни напролет просиживал он в глубокой задумчивости на каменных скамьях и с отсутствующим видом бормотал себе под нос или, глядя в пустоту, что-то громко кричал на незнакомом языке, словно там кто-то стоял. Иногда, приходя в себя — продолжалось это считанные минуты, — он поспешно спрашивал, готов ли стол, и, когда я в отчаянье отвечал, что нет, обрушивал на меня поток бранных слов, который внезапно прерывался, вновь сменяясь разговором с самим собой…

Наконец, сразу после полуденной трапезы — обессиленный долгим мучительным ожиданием, я не смог проглотить ни куска, — из-за дальних холмов появились повозки лондонских ремесленников. Через несколько часов собранный стол — целиком он бы в двери не вошел — стоял наверху в замковой башне, в специально отведенном круглом помещении. По приказу Келли три окна, выходящие на север, восток и юг, были замурованы и лишь стрельчатое западное окно, на высоте шестидесяти футов от земли, осталось открытым. По стенам я велел развесить потемневшие от времени портреты моих предков, к ним должен был прибавиться портрет легендарного Хоэла Дата, рожденный фантазией какого-то великого, но неизвестного мастера. Однако он был тут же унесен, так как Келли при виде его впал в бешенство.

В стенных нишах стояли высокие серебряные канделябры, в которых, в ожидании торжественной церемонии, высились толстые восковые свечи. Словно актёр, повторяющий роль, я часто выходил в парк и подолгу бродил там, заучивая наизусть загадочные и непонятные магические формулы. Пергамент с ними Келли вручил мне утром и сказал, что их начертала возникшая из воздуха рука, на которой не хватало большого пальца. «Опять Бартлет», — мелькнуло у меня в сознании, и передо мной встала та страшная сцена в Тауэре, когда он откусил свой правый большой палец и выплюнул его в лицо епископу Боннеру. И, как тогда, ужас уже готов был вонзить в меня свои ледяные когти, но я ему не поддался: разве не сжег я угольный кристалл, прервав тем самым всякую связь с Бартлетом?..

Наконец, после долгих усилий, слова заклинаний стали едва ли не плотью и кровью моею и теперь сами собой сходили с губ, стоило мне только подумать об этом…

Молча сидим мы впятером в большой зале, но вот мой болезненно обострившийся слух ловит перезвон с колокольни — три четверти второго… Мы встаём и карабкаемся по крутой лестнице на самый верх башни. Пятиконечный стол, идеально гладкая поверхность которого занимает почти всё помещение, — пентаграмма, вписанная в магический круг, — вспыхивает как зеркало, когда Келли, покачиваясь словно пьяный, переходит от свечи к свече и зажигает их от горящей лучины. Мы рассаживаемся по порядку в кресла с высокими спинками. Два нижних луча стола-пентаграммы, направленные на запад, на открытое окно, в которое ледяной струей льется чистый, пропитанный лунным мерцанием ночной воздух, занимают Яна и Келли. Сам я находился в цианте звезды, спиной на восток, и взор мой, обращенный к окну, утопал в далях лесистых, исчерканных резкими тенями холмов, уподножия которых, подобно струйкам пролитого молока, растекались белые заиндевелые дороги. Справа и слева от меня цепенели в напряженном молчании Прайс и Талбот. Даже свечи были охвачены тревогой: язычки пламени беспокойно метались, настигнутые сквозняком. Луна находилась вне поля моего зрения, но по тому, как щедро были забрызганы серебристым мерцанием белые камни оконной амбразуры, я мог судить о том царственном сиянии, которое низвергалось с небес. Непроницаемо чёрным колодцем зияло в середине стола правильное пятиугольное отверстие…

Как окоченевшие трупы сидели мы, хотя сердце у каждого билось словно птица в клетке.

Келли внезапно впал в глубокий, похожий на обморок сон. Сначала он тяжело и хрипло дышал, потом его лицо стало подергиваться в каком-то странном зловещем тике, хотя, возможно, это мне только казалось в трепещущем пламени восковых свечей. Не зная, когда начинать ритуал, а ждать знака от Келли уже явно смысла не имело, я сделал несколько попыток произнести формулы, но всякий раз, едва открывал рот, невидимые пальцы ложились на мои губы… Неужели Ангел — это лишь воображение Келли, спрашивал я себя, и сомнение уже коснулось меня, как вдруг губы мои сами по себе заговорили; грозный и глубокий голос был мне совершенно незнаком, точно кто-то другой, неизвестный, читал запечатленные в моей душе ритуальные формулы…

Все оцепенело, скованное потусторонней стужей, даже пламя свечей замерло, замороженное дыханием смерти, света оно уже не распространяло… Стоит легонько задеть канделябры, и ледяные огоньки, как иссохшие почки, градом посыплются с фитилей, промелькнуло у меня в голове. Изображения предков на стенах превратились в чёрные зияющие дыры — словно проходы сквозь толстую кладку в какие-то сумрачные опасные галереи, и я почувствовал себя сразу покинутым и беззащитным, как будто эти исчезнувшие портреты меня раньше хранили и защищали…

В мертвой тишине грустным колокольчиком прозвенел детский голосок:

— Меня зовут Мадини. Я бедная маленькая девочка. У моей мамы я предпоследняя, и дома меня ждет грудной братец.

Снаружи, вплотную к окну, парила в воздухе— на высоте шестидесяти футов! — фигурка, хорошенькой девочки семи-девяти лет; её шёлковое платьице со шлейфом отсвечивало то красным, то зелёным, как будто было сшито из тончайшего шлифованного александрита, который днем кажется зелёным, а ночью — тёмно-красным, цвета венозной крови. Но чем дольше я смотрел на эту миловидную куколку, тем больший кошмар меня охватывал: подобно гладкому накрахмаленному лоскутку шелка, она трепетала, , повиснув перед окном, это был только плоский контур, лишенный пространственной перспективы, черты лица намалёваны наспех — сойдет, мол, и так? — фантом, существующий лишь в двух измерениях. И эта жалкая фальшивка — обещанное явление Ангела? Не могу передать всей глубины и горечи моего разочарования… Тут Талбот перегнулся ко мне и глухо прошептал: