Воспоминания о Корнее Чуковском - Коллектив авторов

Когда Корней Иванович понял, что мы с Колей решили пожениться, он написал сыну письмо. Была в семье такая традиция: о важном, волнующем отец никогда не говорил с детьми, а всегда писал письма. Вероятно, ему легче было высказать не горячась свою мысль на бумаге. В письме он высказывал сыну те пожелания, которые ему самому жизнь не позволила осуществить.

«[…] Тебе нужно читать, путешествовать, повысить свое любопытство к людям, странам, культурам, вещам. Это нужно тебе именно сейчас, потому что только в твои годы определяется, творится человек. Оттого я и говорю: ради своего будущего, ради Марины, ради своих стихов — уезжай до осени, один, побродить, пошататься, увидеть новых людей […] Женившись, ты сейчас же принужден будешь думать о скучных вещах, о копейках и тряпках — и тогда прощай поэт Н. Чуковский (Николай Корнеевич начинал как поэт. — М. Ч.)

В этом я твердо убежден. Я уверен, что если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель: я много занимался философией, жадно учился, а стал фельетонистом, по пятачку за строчку […] Если ты в этот год опошлеешь, сузишься, обнищаешь душой ты никогда, никогда не наверстаешь утраченного. 20–21 год — решающие в жизни человека […] Передо мной все время стоит моя судьба: с величайшим трудом, самоучка, из нищенской семьи вырвался я в Лондон — где столько книг, вещей, музеев, людей, и все проморгал, ничего не заметил, так как со мной была любимая женщина […] я не вижу ничего противоестественного в том, что жених и невеста, готовясь к долгой совместной жизни, разлучаются на 3–4 месяца, чтобы запастись духовным капиталом […] женись, от всей души желаю тебе счастья, но помни, дорогой, об опасности, о которой я пишу тебе в этом письме: об опасности незаметного заплесневения души. Ты верным инстинктом всегда выбирал себе хороших друзей — Познера, Арнштама, Леню Месса, Тихонова, — но тебе нужно выбиться из старого круга и найти новых. Этого я и ждал от твоей кавказской поездки, так как в этом году в Крыму, на Кавказе будет вся московская талантливейшая богема. Упустить этот случай — страшно. Ведь в будущем году у тебя, вернее всего, будет ребенок, а ребенок для тебя в твои годы — могила. Если же ты соберешь столько денег, что поедешь на Кавказ с женой, то там вы будете так поглощены друг другом, — что самые драгоценные люди пройдут мимо вас, как в тумане.

Теперь второй вопрос: о деньгах.

Признаюсь, я ждал, что наступит минута, когда ты будешь помогать семье, дашь возможность отдохнуть и мне, и маме. (Твоя мама заслужила отдых; ты и не подозреваешь, как горька и мучительна была ее жизнь: она, ради семьи, закопала свою молодость в Финляндии, нигде не была, ничего не видела, думала — только о вас.) Теперь ты уходишь от нас — и, конечно, ты сам понимаешь, что при всем желании я, даже на первых порах, не могу снабдить тебя деньгами.

Вот и все. Я не говорю нет, но в моем да есть несколько сомнений и боязней, которые я счел своим долгом не скрыть от тебя. А ты поступай так, как ты чувствуешь. Я верю и в тебя и в твои чувства. Я верю, что та связь, которая есть у нас с тобой (и у тебя с мамой), с годами не порвется, но окрепнет…»

И мягкое — и жесткое письмо… Но не так легко было сбить сына. Мы поженились. И очень трудно нам жилось первые годы.

Но тогда письмо сильно огорчило нас. А с годами мы поняли, как прав был Корней Иванович: за свои поступки человек должен нести ответственность. Своих детей он твердо решил выучить этому. До конца жизни Корней Иванович, лукаво посмеиваясь, вспоминал письмо: «А я ведь не позволял им жениться…».

* * *

Родилась у нас дочка. Сорокатрехлетний дед должен был прийти и взглянуть на нее. Втайне я, конечно, волновалась: мне-то ребенок казался лучше всех детей, а вот каким он покажется деду?

Была ранняя осень. В нетерпении я пошла к нему навстречу — жили мы близко друг от друга. Что такое? Прохожие оборачиваются, улыбаются, останавливаются поглядеть. И вижу: идет длинный Корней Иванович. Кто-то — не помню, кто — обвороженный им, глядя на него снизу вверх, шагает рядом.

А на поводке Корней Иванович держит Мурочку, свою пятилетнюю младшую дочку. Мурочка — собака. Игра — для нее. Она лает, она вырывается, Корней Иванович громко командует ею, его звонкий голос слышен по всей улице: «Джек! К ноге!..» Мурочка в восторге, послушно подчиняется всем его приказаниям. Казалось бы — какое неприличие вести себя на улице подобным образом! Но как все было разыграно! Словно смотришь уличное представление с отличным профессиональным актером.

А может быть, в этой сцене Корней Иванович прятал свое волнение?..

На цыпочках подошел он к кроватке, в которой безмятежно чмокало ротиком крохотное существо, сел на стул рядом. И долго-долго, как-то дольше положенного в таких случаях времени, смотрел на нее. Потом, ни на кого не глядя:

— Вылитый Коленька…

И умолк.

А через минуту:

— Джек! Домой!

И Мурочка лаяла в восторге.

* * *

В Ленинграде дом, где жили Чуковские, выходил на Спасо-Преображенскую площадь. Собор, стоявший среди площади, окружал крошечный садик. Садик огораживали тяжелые цепи, прикрепленные к старинным пушкам. В садик водила гулять детей руководительница детской группы, которую посещала Мурочка. Садик кишмя кишел детьми с няньками и матерями. Внезапно в эту идиллическую обстановку врывался голос Корнея Ивановича:

— Му-ра!

Это он шел домой. Вернее, отмахивал огромными шагами огромные концы, и непременный спутник его, подхваченный где-то по дороге, едва поспевал за ним. Шагал, ритмически раскачиваясь из стороны в сторону, и голос его был слышен издалека.

Вся группа с визгом и криком бросалась к нему. Подтягивались поближе и посторонние дети. И начинались игры, беготня, соревнования.

* * *

Через много лет, гуляя с ним по Ленинграду в один из его приездов из Москвы, мы дошли до той же площади. Вот маленький скверик вокруг Спасо-Преображенского собора. Вот дом, где когда-то жили Чуковские. Вот их квартира, балкончик. Таинственно блестели оконные стекла, скрывая чужую жизнь.

— Екает у вас сердце? — спросила я.

— Нисколько! — сердито ответил он. — У меня нет собачьих чувств…

* * *

Гулял Корнеи Иванович почти всегда со спутниками, редко один. То брал кого-нибудь из детей, чаще всего младшего сына Бобу. То неожиданно возникал в квартире знакомых и звал с собой на прогулку. Часто спутниками его были товарищи детей по школе. Так же неожиданно уходил в гости, иной раз подхватив под мышку «Чукоккалу».

* * *

В те годы — середина и конец двадцатых — я что-то не припомню ни больших приемов, ни гостей. Изредка приходили старые друзья еще по Куоккале — Редько, Т. А. Богданович, вдова редактора журнала «Мир божий». Вспоминали Куоккалу, Репина. Корней Иванович, размягченный, обнимал и целовал дам, по-актерски говорил преувеличенные комплименты. Но ни тени обывательщины и мещанства хозяин не впускал в свой дом. Не было ни карт, ни вина, ни пошлой застольной болтовни. Все разговоры подчинялись одному литературе и искусству. Вернее, всем искусствам кроме музыки. В этой семье к музыке были глухи все. Много раз слышала я от Корнея Ивановича рассказ о том, как в Куоккале к нему пришел в гости Шаляпин. «Надеюсь, вы не будете петь?» — было первое, что спросил хозяин у знаменитого певца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});