Рассказы - Blackfighter

Ролан молча смотрел на эту борьбу порывов, старательно выдерживая паузу и четко чувствуя тот момент, когда умело ведомая им игра перейдет за грань реальной опасности, в категории вопросов жизни и смерти; когда точно просчитанная позиция превосходства обернется таким унижением, которого уже нельзя будет ни простить, ни забыть — и оборвутся все нити, ведущие в будущее, общее для них будущее, которое было загадано обоими, да и чье желание было сильнее? — кто мог бы сказать наверняка… Гибкую сталь, которой был мальчик, можно — и нужно — было упрямо и твердой рукой гнуть, гнуть долго и уверенно… но нельзя было переходить ту неведомую никому, кроме мастера тонкую грань, критическую точку, после которой был уже — излом. Счет был на секунды, возможно, на десятые доли секунд, но тот, в чьих одеждах мешалось серое и синее — цвета теней зимнего позднего утра — умел чувствовать это биение времени, которое существовало только для двоих. Ровно в необходимый момент он шагнул вперед, толкнул юношу в кресло и взял со стола один из высоких бокалов.

Эбисс сдержал вздох искреннего облегчения, хотя стоило это ему огромного, почти что нечеловеческого усилия — вздох почти уже вырвался наружу, но натолкнулся на преграду жестко сжатых губ и растаял, отразившись только где-то в линии плеч чуть-чуть обозначившейся расслабленностью и доверчивой мягкостью. Лицо его так и осталось бесстрастным — он мог бы гордиться собой, он не изменил себе, и он мог бы еще раз повторить эту же сцену на глазах хоть всего императорского двора, он остался безупречен, ни на долю шага не вышел за пределы своего образа невозмутимости и презрения ко всему окружающему. Неважным было то, что творилось внутри — маска сдержанного достоинства осталась неизменной.

И во все последующее время, принимая из рук Ролана бокал с темной отвратительно пахнущей и немыслимо горькой жидкостью, подчиняясь движениям его рук, нарочито бесполым и почти неприязненным прикосновениям, когда тот вел его куда-то вниз по плохо освещенной лестнице а потом срывал с него одежду, чтобы окунуть его в ванну с абсолютно ледяной водой, и потом, сидя и отчаянно замерзая в этой воде и покорно глотая один за другим какие-то настои и отвары, на вкус один отвратительнее другого, он оставался все так же непроницаем лицом, все так же безупречно невыразителен и надменно сдержан. Ничто — ни травяная горечь, ни ожоги льда, прятавшегося под поверхностью воды, ни полные усталой скуки взгляды, которые иногда бросал на него Ролан, ничто не заставило его дрогнуть хотя бы уголком безупречно вырезанных губ. Но для его спасителя и мучителя это не имело значения — он умел читать и по этому мраморно-твердому лицу, и по многим иным, гораздо более мелким приметам — по стиснутым крепко при раскрытых и якобы расслабленно лежащих на коленях пальцам рук, по напряженности в икрах стройных ног, мешавшей более удобно вытянуться в темно-ледяной воде… по миллиону маленьких штрихов, крошечных убежищ, в которые юноша загонял свой не до конца забытый недавний страх, свою боль поражения и щемящее чувство ненужности и отвергнутости, свое уязвленное достоинство и поколебленную уверенность в себе, все то, что сейчас, по мере того, как горькие напитки и ледяная вода отгоняли опасность, едва не ставшую гибельной, приобретало для него все большее и большее значение..

И все же можно и нужно было восхищаться его выдержкой, а, читая самые тонкие и косвенные следы обуревавших его эмоций — и утонченной силой их, а потому именно в этой его пассивной и все же полной достоинства позе, покорности, признании чужой силы и власти было притягательного и пленительного больше во сто крат, чем в недавнем его щенячьем натиске и наивном эгоцентричном расчете. Разумом юноша не понимал этого — еще добрый десяток лет и десяток удачных соблазнений отделяли его от обретения такого тайного и опасного знания; но в нем был не только разум, но и чутье — по-звериному острое, уверенное, безошибочно угадывавшее и выбиравшее самую удачную интонацию, позу ли или фразу, то самое чутье, что в детстве вело его во всем, а потом отступило и уступило логике и расчету. Чутье это не угасло, но затаилось и выявляло себя только в отдельные моменты, чаще всего в минуты опасности или в таких вот новых и неизведанных еще ситуациях, когда разум и расчет были бессильны из-за отсутствия опыта и возможности проводить параллели. Ему еще предстояло найти в себе это чутье, оценить всю прелесть и силу интуитивных решений и действий; сдружить в себе с разумом, превратить в могучий инструмент, не уступающий ему, а может, и превосходящий — но, главное, довериться. Но и от этого единства двух своих частей — умственной и телесной, логической и интуитивной — отделяли его пока что годы. Пока же это чутье руководило им, но оставалось непознанным — тень смертоносного клинка под плотной вуалью…

И юноша покорялся чужой воле безропотно, и принимал чужое превосходство, как должное — и тут же учился получать от этих таких незнакомых еще чувств удовольствие; ибо он был рожден победителем и умел побеждать, даже терпя на первый взгляд поражение: если уж он не мог добиться того, чего пожелал, он уступал, отходил назад, на свои позиции, но в качестве трофея уносил с собой наслаждение от новых и неизведанных собственных эмоций, и знание того, что в поражении и подчинении есть своя сладость, и много, очень много разных нюансов — для последующего тщательного обдумывания. И какой-то части его сознания, той, что была самой взрослой и наименее упрямой в нем, уже казалось, что он приобрел от такого оборота ситуации гораздо больше, чем мог бы обрести от воплощения своего замысла. Так оно и было, но преобладала в нем пока что несколько иная, чуть более взбалмошная и упрямая часть, которую больше занимала нанесенная ему обида, стыд поражения и упрямство, которое толкало мысли в направлении взятия реванша.

Под действием ли странных напитков, просто ли по юношеской беспечной уверенности в своем бессмертии и защищенности от любых опасностей — трудно сказать, почему именно, но сейчас ему казалось, что недавняя опасность, которая еще два или три часа назад повергала его в реальный и липкий страх, на самом деле таковой не была, была лишь выдумкой, преувеличением, малодушием — и ему было стыдно за нее, неловко и немного смешно, что он своим страхом сумел заразить и Ролана. Теперь он даже и не помнил телом то болезненное и страшное ощущение, когда сердце неистово колотилось о ребра, стремясь вырваться наружу, а в висках с громом, подобным ударам молота пульсировала кровь, и каждое движение требовало глубокого вздоха — а воздуха мучительно не хватало, от этого кололо в губах и роились черные мушки перед глазами, а левая рука отказывалась слушаться от онемения и боли одновременно… Ему казалось, что все это просто приснилось. И только холодная вода, что окружала его, странная тяжесть мыслей и борьба с неприятной навязчивой сонливостью напоминали о том, что был ведь какой-то повод для всего этого волнения, беспокойства и питья темных настоев из горьких незнакомых трав. Он чувствовал себя довольно странно — словно бы плыл в самой гуще мрачного грозового облака, в клубах влажного водяного пара и пар этот был не только вокруг, но и внутри, где-то в области лба, там, где обычно помещались четкие и резковатые мысли. Зрение отчего-то стало почти что двухцветным — все предметы вокруг делились на темные и светлые, других тонов не было. И вместе с этим бесцветьем сонливое равнодушие снисходило на него.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});