Синий шихан - Павел Федоров

Иван и братья Полубояровы затянули казачью песню.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В окнах маленькой избушки на краю станицы мерцал огонек. Олимпиада несколько раз принималась читать письмо от Митьки, вскакивала, ходила по комнате, падала на кровать, кусая подушки, вспоминала разговор с купцом, который доставил ей письмо…

«Хорошо, что быстро ушел, а то я его без глаз бы оставила. В такую минуту, толстый дурак, свататься вздумал… Господи боже мой, – молилась Олимпиада, – дай мне силушки, чтобы в Урал-реку броситься!»

В доме Печенеговой оставаться было нельзя, да и Зинаида Петровна сразу переменилась к ней. А ведь до этого ходила вокруг и пела пташечкой. В чем была Олимпиада, в том и ушла. Возвращалась берегом Урала, задами, чтобы никто не видал ее позора.

«Ах, Митя, разнесчастный ты мой, – старалась пожалеть его Липушка, но в душе вместо жалости поднимались ненависть и озлобление за то, что тряпкой оказался, а не казаком. – Я бы с тобой и в Сибирь-каторгу пошла… А может, у меня теперь ребеночек народится?.. Господи, чтобы только теперь не народился!..»

Сумерками к ней кто-то постучался. Оказалось, что пришла Маринка Лигостаева.

– А ты зачем? – грозно посматривая на девушку, словно та была виновницей ее бед, спросила Олимпиада.

– Я видела, как ты по берегу бежала, – теребя конец накинутого на плечи платка, ответила Маринка. – Говорят, Митю твоего в этапную засадили?

– А ты небось радехонька! Не удалось Митиной невестой стать, так теперь надо мной измываться пришла!

– Что ты, Липа! Я совсем не за этим…

По станице разнесся слух, что будто бы Митька вместе с Микешкой украли какие-то деньги и им обоим грозит каторга. Говорили, что Митька уже сидит в этапной, а Микешку ищут…

Маринку тревожила судьба Микешки. После возвращения из города он явно избегал встреч с ней. Видели, как он с Дашей в тугай ездил, а потом на лугу обучал печенеговскую горничную на коне скакать. Маринку это сильно задело.

– Зачем бы ты ни пришла, все равно разговаривать я с тобой не желаю! – вымещая злобу на ни в чем не повинной девушке, говорила Олимпиада. – Ты вон по аулам в гости ездишь, от конокрадов подарки получаешь… Ступай отсюдова!

– Вот не думала, что ты такая злющая… глупая!

Маринку словно жаром обдало. Повернулась и, нагнув голову, ничего не видя перед собой, убежала, даже не закрыв распахнутых настежь дверей.

Олимпиада решила пойти в станичное управление и начала торопливо переодеваться.

В сенях заскрипели половицы. Олимпиада подняла голову. На пороге, кося лицо в ехидной улыбочке, стоял краснощекий и потный Афонька-Коза, денщик и телохранитель атамана Туркова. На боку у него болталась шашка с потертыми ножнами.

– Ты за мной? – испуганно спросила Олимпиада.

– Не то чтобы за тобой, а, промежду прочим, коственно… – Афонька-Коза был навеселе. Из кармана у него торчало горлышко бутылки. – Значит, ты дома, ну и сиди! – Афонька приставил темную ладонь к мерлушковой папахе, стукнул о каблук стоптанного сапога ножнами, повернулся, вышел и закрыл за собой дверь.

Хозяйка слышала, как он набросил в сенях на дверь цепку и щелкнул замком.

– Ты что там, антихрист, творишь? – крикнула Олимпиада.

– Стало быть, сударыня-барыня, велено тебя вроде как под домашний арест запереть.

– Кто велел, кто? – задыхаясь от обиды и гнева, выкрикивала Олимпиада.

– Начальство велело… Твой хахаль уж заперт семью замками и в кандалы закованный… Для тебя кузнец Игнашка вторые кует, – стращал Афонька. – Ты, гляди, не вздумай в окошко выпрыгнуть, а то я оружие применю.

Собственно, применять такие строгие меры ему никто не приказывал. Повеление присмотреть за Олимпиадой он получил от Авдея Иннокентьевича. Доменов дал ему на водку и сказал:

– Пока не приду, из дому не выпускай. Может, она приставу потребуется… Да смотри аккуратно, а то мы тебе с атаманом голову открутим.

Такого щедрого купца Афонька встречал впервые. Действовал он не за страх, а за совесть. Кроме того, со вчерашнего дня он был навеселе. Раз его начальник и покровитель гуляют, значит, и слуге праздник…

Афонька расположился в сенях. Убрал со скамьи пустые ведра, вытащил из кармана бутылку и поставил перед собой. Открыл дверь маленького чуланчика, в поисках съедобного обшарил пыльные полки. Ничего не найдя, постучал хозяйке в дверь.

– Слышь, арестантка! У тебя там закусить не найдется? Хоть огурца какого завалящего…

Но Олимпиада не отзывалась. Она распласталась на кровати и рассматривала бледный рисунок выцветших дешевых обоев с изображением аляпистых роз и мелких полевых цветочков. Только вчера она получила в подарок от жениха пышный букет живых цветов. А сегодня? Что ее ожидает дальше? Позор на всю станицу, сплетни баб и грубые насмешки казаков.

«И зачем-то еще Маринку обидела! – думала Олимпиада. – Что она плохого мне сделала? Строгая и самостоятельная девушка, тоже опутана, как сетью, бабьими пересудами, что на скачках призы берет, с азиатами знается… От злобы и зависти люди судачат. – От таких мыслей еще тяжелее стало на душе. – Хоть беги и топись! А разве мало вокруг таких случаев? В соседней станице забеременела девушка и под мельничное колесо бросилась. Затравили и родители и соседи. Чем бы унять сосущую в груди боль?»

Афонька напомнил о выпивке. Олимпиада встала, подошла к комоду, взяла с него бутылку вина. Когда-то с женихом недопили… Вылила в стакан и выпила залпом. Но она уже привыкла пить ежедневно, и этого оказалось мало. Решительным шагом подошла к двери.

– У тебя, Коза, водка есть?

– А-а! Жива еще… Есть, а што, тебе дать? Закуски прошу, а ты не откликаешься…

– Дай мне водки, – попросила Олимпиада.

– Эк, чего захотела! Мне самому чуть причаститься… Одна полбутылочка.

– Налей мне. Я тебе денег дам…

– А сколько отвалишь-то? – после минутного молчания спросил страж.

– Рублевку.

– А не обманешь?

– Дурак! Бабы испугался. А еще шашку нацепил! Давай, что ли, да отопри. Никуда не убегу.

– Сичас! – Афонька поскрипел замком и открыл дверь. – Ну, где твои деньги?

Олимпиада протянула ему два серебряных полтинника и взяла чуть начатую бутылку. Ставя ее на стол, строго шевеля подведенными бровями, спросила:

– Кто тебя сюда послал?

– Сказал бы, да не велено. А вдруг нас с тобой вместе прихватят, ить черт знает што могут сплести. Ты ить вот какая…

– Какая?

– Ух! Шельма, краля бубновая! С тобой… – Афонька помотал головой и поскреб за ухом.

– Ну, иди, шут, карауль… козлишка!

Афонька и в самом деле походил на сытенького козла: остренькая бороденка, надутые небритые щеки цвета немытой моркови.

– Ты не дразнись, – кося на нее круглые нагловатые глаза, произнес он обиженно.

– А что будет? – наливая в стакан, спросила Олимпиада.

– Выпороть тебя могу… Я на такие дела мастер.

– Выдь, дурак. Я еще на тебя попу нажалуюсь и жене твоей расскажу, что ко мне приставал…

– Ну, это оставь… и уж пошутить малость нельзя…

Жены своей, высокой, здоровенной казачки, и отца Николая он боялся больше всего на свете. Жена часто ходила жаловаться на него попу, а тот после этого каждый раз казнил его убийственными речами.

– Ты оставь хоть маненько, – видя, что Олимпиада наливает второй раз и пьет без закуски, попросил он. – Опьяняться ить!

– Ну и хорошо… потом спать с тобой вместе лягем…

Стуча стаканом о зубы, Олимпиада надрывно захохотала.

– Да ну тебя! С тобой черт те что натворишь.

На улице послышался шум колес и конский топот.

– Это за тобой приехали, – сказал Афонька. – Прощевай пока. Дала бы еще денег-то… Поди много прикарманила… На что они тебе в остроге-то, там харчи казенные…

– А черта лысого не хочешь? Мы еще вам с Митькой покажем!

В комнатку, тяжело сопя, вошел Авдей Иннокентьевич Доменов, за ним, с охапкой свертков и картонных коробок, кучер.

– На стол клади и остальное сюда тащи, – распоряжался Авдей Иннокентьевич, как у себя дома. Повернувшись к низкорослому казаку, так взглянул мохнатыми глазками, что Афоньку даже оторопь взяла. – А ты чего тут околачиваешься, любезный! Ступай, тебя атаман ищет.

– Слушаюсь! – Афонька-Коза, взбрыкнув ногой, исчез, словно испарился.

Олимпиада стояла спиной к столу. До боли закусив губы, глядела, как кучер вносил подарки Доменова. Здесь были пестрые халаты, сарафаны, куски шелка и бархата, белье, несколько пар туфель, шелковые и кашемировые платья, два дорогих одеяла.

Олимпиада перевела взгляд на дородного Доменова и уловила в его неморгающих глазах огоньки безумия.

– Вот видишь, не позабыл и о тебе позаботиться, – тихо говорил Авдей Иннокентьевич. – Спасибо бы сказала, улыбочкой бы одарила… Я ведь сегодня две человеческие души спас… А моя-то душа тоже ласкового слова хочет, ангел мой! Тут хоть сердись, хоть гневайся, ничего не воротишь… Я еще тебя не в такие тряпки наряжу. Ты мне верь! Я тебя самой царице-матушке покажу, ее, голубушку нашу, на тебя радоваться заставлю. Я туда, куропаточка моя, запросто летаю. Недавно ей золотого петушка послал, в семь фунтов весом… Ежели мне нужно будет, дитятко мое, я кого хочешь на Алдан упеку и кому хочешь милости выпрошу.