Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

Слов. русск. яз. XI–XVII вв.

Словарь русского языка XI–XVII вв. М.

Смол. грам. XIII–XIV вв.

1963 Смоленские грамоты XIII–XIV веков. Подготовили к печати Т. А. Сумникова и В. В. Лопатин. М.

Смол. край

1992 Смоленский край в истории славянской письменности и культуры. Материалы докладов научной конференции, посвященной дню славянской письменности и культуры. Смоленск.

Соколов М. И.

1909 Славянская книга Еноха Праведного. М.

Соловьев В. С.

1914 Валентин и Валентиане // Соловьев В. С. Собрание сочинений. Т. X. СПб.

Сумникова Т. А.

1973 «Повесть о великом князе Ростиславе Мстиславиче Смоленском и о церкви» в кругу смоленских источников XII в. // Восточнославянские языки. Источники их изучения. М.

Тихомиров М. Н.

1956 Древнерусские города. М.

ТОДРЛ

Труды Отдела древнерусской литературы. Л. — М.

Топоров В. Н.

1978 Русская «Голубиная Книга» и иранский Bündahisn // Этимология 1976. М.

1987 «Голубиная Книга» и «К плоти»: состав мира и его распад // Этнолингвистика текста. Семиотика малых форм фольклора. I. М.

1993 «Голубиная книга» и сродные ей заговорные тексты (к реконструкции «анатомического» прототекста) // Исследования в области балтославянской духовной культуры. Заговор. М.

1993а О «резонантном» пространстве литературы (несколько замечаний) // Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Paper from an International Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of Yuri Mikhailovich Lotman. Russian Culture: Structure and Tradition, 2–6 July 1992. Keele University, United Kingdom. London.

1993b Об «эктропическом» пространстве поэзии (поэт и текст в их единстве) // От мира к литературе. Сборник в честь семидесятипятилетия Елеазара Моисеевича Мелетинского. М.

Трубачев О. Н.

1974 Ранние славянские этнонимы — свидетели миграции славян // Вопросы языкознания, 1974, № 6.

Федотов Г. П.

1930 Житие и терпение Авраамия Смоленского // Православная Мысль. Вып. 2. Париж.

1959 Святые Древней Руси (X–XVII ст.). New York.

Хозеров И. М.

1928 Новые данные о памятниках древнего зодчества города Смоленска // Seminarium Kondakovianum. T. II. Прага.

Шевырев С. П.

1887 История русской словесности. Лекции. Часть третья. Столетия XIIIe–XIVe и начало XV. СПб. (2–е изд.)

Щапов Я. Н.

1972 Освящение смоленской церкви Богородицы в 1150 г. // Новое в археологии. М.

1974 Похвала князю Ростиславу Мстиславичу как памятник литературы Смоленска XII в. // ТОДРЛ, т. 28. Л.

Щедровицкнй Д. [В.]

1994 Введение в Ветхий Завет. I. Книга Бытия. М.

Яковлев В. А.

1893 К литературной истории древнерусских сборников. Опыт исследования «Измарагда». Одесса.

Янковска Л. А.

1984 К исследованию писательского мастерства Димитрия Ростовского (Литературная обработка Жития Авраамия Смоленского) // Slavia Orientalis, roczn. 33, № 3–4.

AfslPh

Archiv für slavische Philologie. Wien.

Altruss. hag. Erz.

1970 Die Altrussischen hagiographischen Erzählungen und liturgischen Dichtungen über den heiligen Avraamij von Smolensk (Slavische Propyläen. Bd. 15). München.

Ame T. J.

1914 La Suède et l’Orient. Études archéologiques sur les relations de la Suède et de POrient pendant l’âge des Vicings. Uppsal.

1952 Die Warägerfrage und die sovjet–russische Forschung // Acta Archaeologica, t. 23.

Cross S.

1946 The Scandinavian Infiltration into Early Russia // Speculum, vol. 21.

Jacobsson G.

1964 A Rare Variant of the Name of Smolensk in Old Russian // Scando–Slavica X.

Jankuhn H.

1971 Typen und Funktionen vor- und früwikingerzeitlicher Handelsplätze im Ostseegebiet. Wien.

Miklosich F.

1927 Die Bildung der slavischen Personen- und Ortsnamen. Heidelberg.

Pokomy J.

1959 Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bd. I–II. Bern–München.

Slown. staroi.

1975 Slownik starozytnoSci slowiaüskich. T. 5. Wroclaw–Warszawa–Krakôw–Gdaùsk.

Tudeanu E.

1950 Apocryphes bogomiles et apocryphes pseudo–bogomiles // Revue de l’histoire des religions, t. 138.

III

ПОГИБЕЛЬ РУСКЫЯ ЗЕМЛИ.

ВЫЗОВ ВРЕМЕНИ.

ПРОПОВЕДИ СЕРАПИОНА ВЛАДИМИРСКОГО

Прежде чем перейти к ключевой фигуре в теме святости в Древней Руси — Сергию Радонежскому и его жизненному делу, нужно, конечно, указать на существенное, по характеру своему катастрофическое изменение ситуации на Руси, точнее и сильнее — в самой судьбе ее, по сравнению с тем временем, когда жили рассмотренные ранее святые Киевской Руси.

От Феодосия Печерского Сергия Радонежского отделяет три века, а от Авраамия Смоленского — значительно более полутора веков. Поэтому со всеми основаниями можно говорить о том, что Сергий Радонежский жил в иное время и совсем в другом мире, и оценивать его жизненный подвиг можно только в соизмерении с его временем и тем миром, в котором он жил.

И главное здесь не в мере хронологического разрыва, а в том более роковом и судьбоносном событии, каковым было татаро–монгольское иго. Именно рубеж 30–40–х годов XIII века обозначил слом русской истории, с которым по масштабу может сравниться только та катастрофа, что последовала за октябрьским переворотом 17–го года. Этот кровавый рубеж отделил и два периода государственного и общественно–политического устройства Древней Руси, две эпохи в развитии русской культуры, две полосы в истории русской святости.

Жизнь Сергия Радонежского приходится примерно на середину почти двухсполовиновековой эпохи, обозначаемой как «татарское иго». От его начала до рождения Сергия прошло около ста лет. До его конца от смерти святого — примерно столько же. Он был в самой сердцевине этой эпохи, когда впервые обозначились и были скорее почувствованы, чем поняты и осознаны (и то, видимо, очень немногими) знаки того, что период омрачения и жизни «по инерции» подходит к концу, что жить надо как–то иначе — полнее, шире и глубже — и что нужно новое делание — и физически–материальное, и транс–физически–духовное. Но для этого нужно было вспомнить некую важную правду, которую или полузабыли, или еще помнили, но ввиду ее настоятельности и неудобства, бередящего совесть, предпочитали жить не по ней. Но чтобы вспомнить эту правду и пережить ее как свою, чтобы начать жить по ней, а не по столь услужливо–удобной кривде, нужно было сначала очиститься от всех следов кривды. Но, как известно, правда далеко, а кривда близко, всегда под рукой. О споре–поединке их и его результате хорошо знали уже давно: об этом в свое время «царям со царевичем, князьям со князевичем», священнослужителям и всему народу «християн православныих» рассказал премудрый царь Давыд Евсеевич:

Это не два зверя собиралися,Не два лютые собегалися,Это Кривда с Правдой соходилися,Промежду собой бились–дрались,Кривда Правду одолеть хочет.Правда Кривду переспорила.Правда пошла на небесаК самому Христу, Царю Небесному;А Кривда пошла у нас вся по всей земле,По всей земле по свят–русской,По всему народу христианскому.От Кривды земля восколебалася,От того народ весь возмущается;От Кривды стал народ неправильный,Неправильный стал, злопамятный:Они друг друга обмануть хотят,Друг друга поесть хотят.Кто не будет Кривдой жить,Тот причаянный ко Господу,Та душа и наследует Себе Царство Небесное

(Голубиная книга 1991, 41–42)

Поэтому, чтобы очиститься от Кривды, от жизни по Кривде, стать «причаянным ко Господу» и вернуть Правду с небес на землю и жить по ней, нужно покаяние. И покаяние стало главной темой перед лицом чужеземного нашествия, а призыв к покаянию (но не к сопротивлению врагу) стал ответом русской духовности на вызов времени. Если угодно, это был ответ–призыв русской святости, обращенный к русскому народу, а через него и к самой себе, напоминание о своих собственных грехах и о своей вине, а не о грехах и вине тех, кого Господь избрал лишь орудием наказания за неправедную жизнь по кривде. Это обращение к самому себе, акцент на своей неправедности, на своем, а не чужом зле, поиск пути внутреннего выхода из сложившихся обстоятельств составляют нравственный подвиг, плоды которого обнаружились существенно позже и ярче и полнее всего проявились в жизненном подвиге Сергия Радонежского, выборе того пути и того дела, которые были бы невозможны, не будь предшествующего им покаяния. Даже из того немногого, что здесь сказано, ясно, что рассматривать Сергия Радонежского и его дело вне общего исторического и духовного контекста всей этой эпохи во всем многообразии его отражений нельзя. Слишком многое в этом случае определялось временем, его новыми принудительными и жесткими императивами, с одной стороны, и его изменившимся духом, с другой. Оба эти обстоятельства выдвигали перед русским народом два вопроса — практический: как жить дальше? и теоретический: кто мы такие, что мы есть? Второй вопрос — о самопознании и самосознании — из числа сократовских, но зрелость каждой конкретной культуры проверяется тем, когда в ней самой и из ее собственных условий возникает этот вопрос, и тем, какой ответ дается на этот вопрос. Практическая реализация теоретического ответа–решения — особое дело, но здесь важно, пожалуй, подчеркнуть, что умозрительное и теоретическое может многое определить в конкретно–осязаемом реальном, в практическом. В лице Сергия Радонежского на Руси осуществился этот акт самопознания. Владимир Соловьев некогда сказал, что «идея народа есть не то, что он сам думает о себе во времени, но то, что Бог думает о нем в вечности». Сергий Радонежский и в своем духовном делании, и в размышлении и молитве, и в интуитивных прозрениях попытался взглянуть на ситуацию и ее главного участника — русский народ не только в контексте сего дня, но и вечности, более того, в перспективе божественного видения русского народа и его предназначения, призвания не только в «низком» эмпирическом плане, но и в плане Божьего промышления [175].