Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Предположения Вакурова о числе безморозных дней и количестве тепла оправдались, тепла было даже больше на семьдесят градусов. А земля так и не нагрелась: теплу солнца противостоял холод вечной мерзлоты.

Картофель всходил целый месяц, первые ростки показались двадцать шестого июля. Клубни получились с кедровый орех, со всего поля набралось одно ведро. Лук показал желтые усики, потом покрылся слизью и сгнил. Овес, морковь и свекла сгнили, не показав и усиков. Порадовала одна редиска, была она мелконькая, вроде мышиных хвостиков, но все очень хвалили ее, будто бы такой вкусной и не знавали.

Вакуров и не ждал, что в первое же лето завалит Игарку луком, морковью, картошкой, но получить одно ведро было все-таки очень обидно. После этого урока Вакуров заново передумал свои планы и тот опыт, который получил в черноземной степной полосе, где почва не требовала ни дополнительного тепла, ни удобрения.

Ведро картошки научило его уважать вечную мерзлоту, напомнило об удобрении. Подготовку к новому году он начал с того, что обошел весь город и строго-настрого наказал хранить золу. Для огурцов и помидоров, которые думал было разводить в парниках, а потом высаживать в открытый грунт, построил теплицы.

В газетах появилось новое слово — Игарка. В это же время работники одного дровяного склада в Москве заметили, что неграмотный ночной сторож, служивший вместе с ними, вдруг стал грамотным, начал каждый день покупать газету.

Это был костлявый, сутулый, молчаливый и мрачный великан лет под пятьдесят, с лохматыми черными волосами и бородой, сильно тронутыми проседью. В дровяной склад он пришел года три назад по объявлению на воротах, что требуются грузчики, пильщики, сторожа. Как водится, у него попросили документы. Они были в порядке, и ему дали заполнить анкету. Он сказался неграмотным. Тогда секретарша подсела к нему.

— Ты говори, а я буду писать. Как зовут?

— Больсой Сень.

— Сень? Такого имени нет. Семен, наверно? А фамилия, отчество?

— Какой фамилья, какой отсество? Остяк Больсой Сень — и все, — сюсюкал великан.

— Остяк! Как же ты попал с Москву?! — Она кончила семилетку и знала, что остяки живут где-то на Крайнем Севере.

— Совсем разорил купес Талдыкин. Женка умерла с голоду, детки умерли, сам сют жив остался. Добрый селовек в Москву велел ехать, леситься.

— И долго ехал?

— Сэсть годов. — Великан рассказал, что сначала из родной остяцкой земли он перебрался в Якутию — два тысячи верст пешим ходом. Там работал по больницам, где истопником, где водовозом, где сторожем и одновременно лечился от ревматизма. Сменил пять больниц, постепенно пробираясь к железной дороге. Об этом у него были справки. Из Якутии до железной дороги сделал еще три тысячи верст пешком, а затем шесть тысяч в поезде.

— Вот мученик, — пожалела его секретарша.

Он попросился в ночные сторожа, чтобы днем ходить по докторам. Его приняли, дали жилье — полутемную каморку, тут же при складе.

Жил он спокойно, незаметно: после дежурства тотчас отправлялся либо к докторам, либо в свою каморку и лежал там, упираясь в одну стенку ногами, в другую — головой; в контору являлся только получать зарплату. И его никуда не тянули, не выдвигали: ни в местком, ни в кружки, ни на собрания.

Были явные приметы, что он больной и, кроме того, чудак: постоянно, зимой и летом, носил теплейшую собачью доху, меховую шапку с длинными ушами, высокие болотные сапоги, под дохой, через плечо — охотничью сумку из крепчайшей волчьей шкуры, перетягивался широким, толстым, из двух слоев, кожаным поясом.

Когда он несколько раз появился на дворе склада с развернутой газетой, к нему выбежала заинтересованная секретарша.

— Читаешь? — спросила она.

— Читаем, — важно ответил старик. — Теперь мы грамотный.

— Где научился?

— Сам.

— Ну, что вычитал?

Великан отметил ногтем в газете слово Игарка, залился громким радостно-сумасшедшим смехом и сказал:

— Мамка-а… — Побродил взглядом дальше, отметил еще такое же слово и с тем же смехом: — Другой мамка-а…

— Остяк-то наш свихнулся, — объявила всем на складе секретарша.

За ним стали наблюдать и скоро убедились, что он действительно немножко свихнулся: после вахты первым делом идет покупать газету и просмотрит всю досконально, а найдет слово Игарка, обязательно подчеркнет ногтем, захохочет и скажет:

— Еще один мамка-а…

Но дальше этого сумасшествие не пошло, и великана решили оставить при складе. На второй год существования Игарки, когда и в газетах и между людьми пошел о ней большой разговор, он явился в контору и сказал, что решил взять отпуск и съездить в Игарку.

— Там что у тебя, родина? — спросила секретарша.

— Кака родина… Моя родина в саласе, а салас туда-сюда гулял. В Игарке, в Енисее-реке я ловил сельдюску. Хоросая река, она у меня здесь тесет. — Великан прижал руку к сердцу. — Не могу я жить без Енисея. Повидать надо.

На службе решили, что у великана усилилось сумасшествие — Игарка обратилась в манию, — и ему срочно выдали все, что полагалось: отпускные документы и деньги за два месяца — он всю службу не брал отпуска, — сверх того хорошее пособие от профсоюза.

«Теперь, Влас Потапыч, можешь спокойно ехать. Ни пера тебе, ни пуху», — мысленно пожелал сам себе великан, пряча в сумку новенькие документы на имя Семена Большого, с яркими неподдельными печатями, и в тот же день купил билет на проезд до Новосибирска.

Ехал и все думал о Енисее. На Москву-реку, на Оку даже не взглянул. Когда по вагону зашумели: «Волга, Волга», — он лениво подошел к окну, снисходительно взглянул на матушку русских рек и сказал:

— Что ваша хваленая Волга… лужа. Енисей — вот река. Всем рекам река! — Воинственно оглядел пассажиров своего купе: ну, кто не согласен, кто будет спорить?! Я готов.

Желающих спорить не нашлось.

В Новосибирске он пересел на пароход, решил проехать до низовья Оби, а дальше, на Енисей, в Игарку пробираться древним путем первых сибирских землепроходцев, по рекам Тазу и Турухану. При том положении, в каком очутился Влас Потапыч Талдыкин, этот неездовой, безлюдный путь был самым безопасным.

XI

Зимовье, основанное лоцманом Игаркой, стало называться в отличие от города Старой Игаркой. И здесь начались большие перемены, точно зимовье решило не отставать от города. За полгода оно переменилось больше, чем за десять лет. В нем осело несколько кочевых семейств из тундры, несколько русских семейств переехало из других станков, стало в зимовье около десятка домиков, и строились еще.

Осенью все жители зимовья вступили в колхоз, Вакуйту выбрали себе председателем, Большого Сеня и одного русского рыбака — членами правления.

Они хотели выбрать в председатели Большого Сеня, но посоветовались с Василием и выбрали Вакуйту. Они согласились с Василием, что такого человека, как Большой Сень, нельзя держать в одном маленьком колхозе. Председатель ведь, как часовой, должен быть всегда на месте, а Сень может принести большую пользу и городу и другим колхозам.

Василий часто бывал в Старой Игарке. Увидит через реку, что задымил около зимовья новый чум, — и сейчас же едет знакомиться с хозяином; узнает, что у рыбаков собранье, — едет на собранье; открылись в Туруханске курсы кооператоров — вспомнил про Кояра и привез ему командировку; начала работать в городе Игарке школа — вспомнил Яртагина.

— Что, сноха, с сыном-то будем делать? — Василий звал Нельму снохой. — У нас школа открылась. Учить надо. Давай собирай, я за ним приехал.

— Надо учить, надо. Отец-то ученый был.

— Ну, так собирай!

— А худо не будет там?

— Какое же худо? Учить будут, кормить, и жить будет при школе. Там уж кровать для него поставлена. Шесть дней будет в школе, на седьмой к тебе в гости.

— Поедешь? Не боишься? — спросила Нельма Яртагина. — Не затоскуешь?

— Умру с тоски. — Яртагин засмеялся.

Собирая белье, обутки, Нельма поворачивалась то к Василию, то к сыну и говорила:

— Такой растет… Другие к дому, к отцу, к матери льнут, а мой — все из дому, все к вам, в город. Ровно у вас там за каждым деревом голубой песец стоит и ждет, — говорила с неопределенным чувством, немножко печалясь и радуясь, что сын такой падкий на все новое.

Яртагин постоянно бывал в городе, ради него часто забывал и про работу. Не понимал, удивлялся, как можно жить рядом и не рваться туда, где ежедневно совершалось что-нибудь небывалое. Он совался всюду: на постройки, на пароходы, к лесопильным рамам, в балаганы, не думая, куда можно, а куда нельзя, позабыв всякую осторожность. От машин не раз оттаскивали его силой.

Когда среди городских мальчишек у него завелись приятели, он с новой радостью кинулся в игры и затеи, научился от приезжих мальчишек ходить на ходулях, играть с мячом, в шахматы, а их обучил делать всевозможные стрелы, вязать бредни, переметы.