Том 2. Пионеры, или У истоков Саскуиханны - Джеймс Купер

— Ты правду говоришь, сержант,— вмешалась его жена.— Вот бы ты ее всегда так говорил! Французы были молодцы как на подбор. Помню, раз ты ушел с полком вперед, а я остановила тележку, и тут мимо прошла их рота. Ну, я и напоила их всласть. И они мне заплатили? Еще бы! И всё полновесными кронами, а не какими-нибудь там чертовыми бумажками, на которые и купить-то ничего нельзя было. Господи, прости меня и помилуй, что я ругаюсь и говорю о таких суетных делах, да только французы платили хорошим серебром, да и торговать с ними выгодно было— всегда оставят стакан недопитым. Ну, а что может быть лучше для торговли, судья, коли платят хорошо и покупатель не больно разборчивый?

— Ну конечно, миссис Холлистер,— согласился Мармадьюк.— Но где же Ричард? Не успел он сесть, как снова куда-то убежал и так долго не возвращается, что я начинаю побаиваться, не замерз ли он.

— Этого бояться нечего, братец Дьюк! — раздался голос самого мистера Джонса.— Когда дело в руках кипит, то человеку не страшны морозы и посильнее тех, какие бывают в наших горах. Бетти, когда мы шли из церкви, твой муж сказал мне, что у ваших свиней началась чесотка. Я сходил на них посмотреть и убедился, что так оно и есть. Доктор, я зашел к вашему ученику и велел ему отвесить мне фунт разных солей, чтобы подмешать им в пойло. Бьюсь об заклад на седло оленя против серой белки, что через неделю с них все как рукой снимет. А теперь, миссис Холлистер, в самый раз было бы выпить кружечку горячего флипа.

— Я так и знала, что вы его спросите,— ответила трактирщица.— Все уже готово, только подогреть осталось. Сержант, душечка, вынь-ка прут из огня... нет, нет, тот, что подальше, а этот еще черный... Да, да, этот. Вот видишь, красный, как вишенка!

Прут был опущен в кружку, напиток согрелся, и Ричард отхлебнул его с гордым и блаженным видом человека, который вообще любит выпить, а сейчас к тому же чувствует, что заслужил это удовольствие похвальным поступком.

— Знаешь, Бетти, у тебя просто природный дар смешивать флип! — воскликнул он, остановившись, чтобы перевести дух.— Даже у прута и у того особый привкус. Эй, Джон! Пей, старина, пей! Я, да ты, да доктор Тодд очень удачно перевязали рану этому молодцу сегодня вечером. Дьюк, пока ты был в отъезде, я сочинил песню... как-то, когда выпала свободная минутка. Я сейчас спою тебе куплет-другой, хотя и не решил — может быть, еще сменю мотив:

Пусть наша жизнь полна забот

И каждый должен трудиться, Но все же ошибку сделает тот,

Кто не будет всегда веселиться, Смеяться и петь весь день напролет. Так будем же пить И не будем грустить, Иль сединой голова убелится!

Ну, Дьюк, что скажешь? И еще один куплет готов, кроме последней строчки. Я для нее пока еще не подобрал рифму. Ну-ка, Джон, а ты что скажешь? Не хуже ваших военных песен, а?

— Хорошая,— сказал могиканин, который выпивал все, что давала ему хозяйка, и оказывал должное уважение кружкам, пускаемым вкруговую майором и Мармадьюком.

— Прависсимо, Рихарт! — вскричал майор, чьи черные глаза уже подернулись влагой,— Прависсимо! Это корошая песнь. Только Натти Пампо снает песню кута лутше. Кошаный Тшулок, старина, спой. Спой нам свою песню про лес.

— Нет, нет, майор,— возразил охотник, грустно покачав головой.— Не думал я, что увижу такое в этих горах, и мне теперь не до песни. Если тот, кто по праву здесь полный хозяин, принужден утолять жажду растопленным снегом, не годится тем, кто знавал его щедрость, веселиться, словно на дворе теперь красное лето и солнышко светит.

С этими словами Кожаный Чулок снова опустил голову на колени и закрыл руками суровое морщинистое лицо. Жара в зале после прогулки по морозу, а также частые и обильные возлияния помогли Ричарду быстро сравняться с остальными подвыпившими посетителями трактира, и теперь, протянув охотнику две клубившиеся паром кружки с пенным флипом, он воскликнул:

— Счастливого тебе рождества, старина! Красное лето и солнышко светит? Да ты что, ослеп, Кожаный Чулок? Сейчас зима и светит луна. Вот возьми-ка эти очки и протри глаза хорошенько!

Так будем же питьИ не будем грустить,Иль сединой голова убелится!

Слышите, да, никак, старик Джон завел свою волынку. Чертовски скучно поют эти индейцы, а, майор? По-моему, они даже не знают, что такое мелодия!

Пока Ричард пел и болтал, могиканин глухим голосом тянул какой-то заунывный мотив, медленно покачиваясь в такт. Слов в этой песне было очень мало, а так как пел он на делаварском языке, то их могли понять только он сам да Натти. Не обращая внимания на Ричарда, он продолжал петь свою скорбную песню, то внезапно испуская пронзительные вопли, то снова переходя на низкие, дрожащие звуки, которые, казалось, составляли особенность индейской музыки.

Общий разговор давно прекратился, все опять разбились на кучки и принялись обсуждать самые различные дела — главным образом способы лечения чесотки у свиней и проповедь мистера Гранта; а доктор Тодд подробнейшим образом объяснял Мармадьюку, какую именно рану получил молодой охотник. Индеец продолжал петь; лицо его утратило прежнее выражение невозмутимого спокойствия и благодаря густым растрепанным волосам начинало казаться даже свирепым. Дикая песня звучала все громче и вскоре заглушила разговоры в зале. Старый охотник поднял голову и горячо заговорил с индейцем на делаварском наречии. Ради удобства наших читателей мы переведем его речь.

— Зачем ты поешь о былых битвах, Чингачгук, и о сраженных тобою воинах, когда злейший враг сидит рядом с тобой — враг, лишивший Молодого Орла его законных прав? Я сражался не хуже любого воина твоего племени, но в такое время, как сейчас, я не хвастаюсь своими подвигами.

— Соколиный Глаз,— ответил индеец и, пошатываясь, поднялся на ноги,— я — Великий Змей делаваров. Я умею выслеживать мингов, как гадюка, подкрадывающаяся к яйцам козодоя, и убивать их одним ударом, словно гремучая змея. Белые дали Чингачгуку томагавк, светлый, как вода Отсего, когда заходит солнце. Но он красен от крови врагов.

— А для чего ты убивал мингов? Не для того ли, чтобы сохранить эти охотничьи угодья и озера для детей своего отца? И разве на совете всего племени их не отдали Пожирателю Огня? И разве не кровь этого воина струится в жилах молодого вождя, который мог бы говорить громко там, где теперь голос его еле слышен?

Эти слова, казалось, отчасти привели индейца в себя, и он, повернувшись, устремил пристальный взгляд на лицо судьи. Встряхнув головой, он отбросил с лица полосы, заслонявшие глаза, в которых горела ярость. Но винные пары слишком затуманили его сознание. Несколько секунд он тщетно пытался ухватить заткнутый за пояс томагавк, как вдруг глаза его погасли; широко и глупо улыбнувшись, он обеими руками взял кружку, которую в эту минуту поставил перед ним Ричард, откинулся назад и осушил ее до дна. Он был уже так пьян, что лишь с трудом сумел поставить ее на стол.